Михаил Пришвин. ЛЮБОВЬ (16)
Пришвин. Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.) Любовь. 1908 г.
- Начало здесь
1913
Сочельник Рождественский.
Там где-то говорили о театре и о быте. Как будто быт не вера наша, а вещь: так и делили пьесы на бытовые, значит, плохие, и символические – хорошие. Говорили, думая о мертвом быте, на самом же деле быт есть форма выражения нашей жизни: люди живут, любя, веруя, и создают быт; таким образом, вся культура есть не что иное, как бытовое явление.
Слабость тем плоха, что когда нужно решать что-нибудь, то к слабому человеку на помощь приходит чужая и, значит, неправая воля и решает, и тут бывает плен и рабство слабого и огрубение сильного. Сила вовсе не добро, но она бывает настоящим добром, действует из себя и на себя...
Чем примитивней душа, чем ближе к природе, тем напряженней переживания любви...
Первоначальное чувство: овладеть женщиной и порадоваться, вильнув хвостом: я победил! [потом вызывает] и боль, боль вызывает злобу, потом наполненное злобой существо становится само себе противно, и вот он кается, уничтожает, сбрасывает с себя все, чтобы новым быть, и опять к той же женщине: я не такой теперь, я идеально люблю; и снова крушение идеалов, и опять злоба, сначала мелкие колебания, потом больше и больше, сначала она двойная, потом волны больше, и она наконец становится Мадонной, а потом Марухой. А она желает обыкновенного [мужа], ей это ничего не нужно, и чем тоньше он становится, тем дальше от нее чувство: секрет найден, как избежать уколов жизни: нужно не соприкасаться с раздражением, хорошо! – но это найденное спокойствие всегда сопровождается чувством, что настанет когда-нибудь время расплаты – это все больше и больше обостряется, и вот наконец наступает расплата: любовь.
Как первое покаяние: Бебель, жизнь и женщина заменимы искусственным кругом. В основе боязнь овладеть женщиной, потому что испуг перед грязью, а в основе испуга детская основа, мечта с детства, самоанализ (задница большая). Чем острее «я», тем выше стремление к «мы». Из тюрьмы, когда выпустили, такой переход: женитьба = уверование в Бебеля.
Но вот вопрос, в каких тайниках детства коренится это начало: изучить Колю, наш дом.
Религиозное чувство, как и поэтическое, есть поправка жизни. Кто живет всей полнотой жизни, тот не подается ни в поэзию, ни в религию. Я не могу отказаться от представления возможности жизни вполне счастливой и прекрасной без искусства и религии. Я не вижу такой жизни теперь, но верю, что она была и что она возможна, если человечество почему-нибудь одумается и обратит свой взор не на старость, а на детство. Но как все это будет, я не знаю.
Я знаю, есть другое мнение: жизнь есть для философов...
Мое основное настроение теперь: я колеблюсь между признанием того или другого. Страшно вот что: все это рассуждение старо... Все, что я думаю, – было думано и передумано. И я могу лишь дать другие оттенки тому же самому. Сущность жизни одна и та же. Мы все работаем над изменением ее формы. Сущность неподвижна. Формы ее изменчивы. Шляпа одна и та же – перья другие. Когда человек любит – он проникает в суть мира. Поэтому мир ему должен представляться вращающимся вокруг неподвижной точки.
Вижу край зеленой одежды мира. Хочу о ней писать, хочу ловить все, что летит и вьется и реет вокруг... Дальше и дальше от центра... Все ловить... все хватать. И всегда беречь в глубине души тайную тягу к тому, что скрыто под зеленым покровом. Никогда не называть это. Вечно чувствовать. Называть только то, что вокруг вьется... Тогда будет поэзия...
Я никогда не смогу описать свой роман, самую его суть... Я не могу взять море, но я могу подобрать самоцветный камушек на берегу его. Я не могу погрузиться в бездну вулкана. Но я могу собирать пемзу и остывшую лаву...
Большой соблазн послать сестре письмо: Милостивая Госпожа Анна Петровна! Случайно я увидел Ваш адрес в справочной книге Петербурга и решил, что Вы непременно сестра Варвары Петровны. Я ее старый хороший знакомый, утерял ее адрес и вообще ничего не знаю о ее судьбе. Мне хотелось бы сделать ей удовольствие: послать ей одну из своих книжек... Быть может, Вы сообщите ее адрес или просто позволите послать книгу Вам для передачи ей.
Послать или нет?
Письмо солдата к Маше-Галке (копия).
Дарю на память Марии Ивановне от вашего любезного дв.[2] Максима Леоновича г-на Сушилова. 1911 г.
- [2] дворянин.
Милостивая Государыня Мария Ивановна!
Лишь только счастливый случай познакомил меня с вами, как тайный голос сказал мне, что вы именно тот Ангел, которому суждено осчастливить и украсить мою одинокую жизнь, предчувствия говорят мне, что я могу рассчитывать на вашу взаимность и на то, что вы отдадите мне ваше сердце и руку.
дв. М. Л. г-н Сушилов.
Милая Маня!
Помню я день наших встреч, помню я сад и луга, помню священные речи, помню объятья твои, помню конец нашей встречи, чудную слезу любви, умные и приятные речи помню, позабыть их я не могу.
Милая Мария Ивановна! От лица службы моей благодарю вас за ваше взаимное со мной согласие, а за мои для вас худые и оскорбительные для вас речи прошу извинения. Только хотел узнать ваш характер. Затем прощайте, меня худыми словами не поминайте, добра вам желал и всю правду сказал. Затем объявляю мою сердечную благодарность Николаю И. Умнову за отличное устройство его квартиры, я надеялся под его покровом провести остаток дней моей службы, но вышло наоборот.
Милостивая Государыня Мария Ивановна!
Я надеялся с вами найти вечное блаженство, а теперь не знаю. Если же вы от меня непрочь, то я с удовольствием готов стать с вами перед престолом и обменяться нашими венчальными кольцами, но как вы... жду от вас ответу за мои слова. Остаюсь ваш загробный страдалец дв. Максим Л.
Милая Мария Ивановна,
мое место жительства: житель я города Климовичи Могилевской губернии, происхождения я из дворян, отец мой в дворянском собрании, но я все время не сказал никому, потому что мне совестно, что я дома имею прислугу, а здесь я сам в прислугах, образования я не получил, потому что не хотел учиться, захотел испить чашу великих для меня страданий...
В виду моего отправления к новому месту моего служения вам желаю счастья в будущем, а мне пожелайте счастливого успеха бороться в деревенской жизни. Любящий вас до гроба дв. М. Л. г-н Сушилов.
17 Июня. Маговей-птица. И было утро... Чайка летела высоко и думала: там внизу огромная рыба с боку на бок переворачивается. А это океан лежал. Чайка упала в океан.
И вторая птица летела в облаках. И вторая упала. И третья летела. Много птиц поп дало из воздуха в воду. Верно, перед дождем.
И был вечер... Тучи собрались над землей. Молния упала на темный лес. Загорелась и закурилась сосна. Вторая молния упала на лес. Еще закурилось дерево далеко от первого. Третья молния ударила. Третье дерево закурилось.
Пар поднялся с воды. Закрыл океан. Дым протянулся над лесом. Закрыл лес...
Я остался один на голой скале, и со мной в камнях один лиловый колокольчик. Господи! Как велик этот мир внизу.
Сколько птиц на моих глазах упало в воду. Сколько деревьев загорелось от молний. И сколько не загорелось. Я один. Я слышу, как бьется мой пульс. Я вижу, как я тихо качаюсь от его ударов. Я слышу дыханье <зачеркнуто: этого> лилового колокольчика. Я его люблю. Он связан со скалой. И через любовь мою к колокольчику я связан со всем великим миром. Звезды зажглись. Тайна легла над землей. Господи! Оставь так. Оставь меня таким, как я есть, как я сейчас. Господи! Дай мне сил не оторваться и встретить вместе со всеми Солнце.
Дым протянулся над лесом. Закрыл лес...
На скале один остался лиловый колокольчик. Мигая, звезды зажглись над ним.
Внизу в леске запела Маговей-птица...
И тысячи веков прошли. И тысячи раз было утро. И тысячи раз был вечер.
И еще прошли тысячи. И еще тысячи. И еще. И тысячи тысяч прошло. И было утро, и был вечер...
Маговей-птица все пела и пела <зачеркнуто: в лесах>. внизу на земле.
Крик во сне!
В неизвестном лесу на кусту можжевельника у самой земли прилег человек, и этот сон его у земли ранней весной так не пройдет, земля его полюбила и потянула прямо на ток, на поляну, где стоял один только одетый можжевельник.
На темном кусту можжевельника среди вырубки, окруженной большими лесами, спит учредитель школы пролетарских вождей, и хорошо ему, и никогда ему теперь не найти лучшей постели, и если он потом... и очутится на пружинном матрасе первоклассной гостиницы, не быть ему покойным: его теперь будет вечно тянуть поспать на кусту можжевельника. Спать, петь и любить всему живому назначено в одной своей собственной точке, тут скрещиваются все параллели и меридианы земного шара, тут он ставит потом свой чистый дом и неподалеку отхожее место: чистый дом – источник добра, отхожее место – источник зла. Но у всякого добра есть один порок – склонность к покою, и отсюда лень – мать всех пороков, всякого зла, в покое дом стоит и гниет. И у всякого зла есть добродетель: оно не любит покоя, у него тысячи [дел], оно действует. То, что было в отхожем месте, заражает почву, [зло] закопаешь в творчестве – и порождает добро.
– Отец, отец, дом твой сгнил совершенно.
– Бери топор, сыночек, строй новый дом.
Так пришел в лес человек, уснул на кусту можжевельника и нашел свое место. А у птиц оно давно уже было любимое: с незапамятных времен сюда собирались тетерева начинать весну, и тут был их ток. Вспугнутые, они разлетались в разные стороны, и там, не в силах остановить в себе призыв любви, начинали петь, но песнь [тетеревам] не удавалась, на чужом месте не выходила... Смелый поднялся и полетел, куда его тянуло: спать, петь и любить назначено на одном месте. Он летит туда, садится на высокую ель возле того куста можжевельника, осматривается – нет никого! Слетает, садится в темноте возле спящего и поет – все покойно... Тогда он покинул куст и слетает, пригибаясь и подпрыгнув вверх, ужасным криком вызывает рыцарей всего леса на бой. Этот крик его и шип «чу-ф-ш-ш-ш» на язык человеческий переводится: всех, любовью сгорая, всех зову на смертный бой. Все рыцари слышат и отвечают: чу-ф-ш-ш... Весь лес шипит. Услыхав этот смелый [вызов], рыцарь-токовик, как бы уверовавши, что дело его правое и есть с кем показать себя, начинает приготовляться к серенаде: свою лиру на хвосте он поднимает вверх, крылья опускает к земле и страстно чиркает и царапает ее, еще холодную, снежную; голову, украшенную огненным цветком, пригибает к той же земле, где и слух, и сила. Синеватые перья на шее все широко расходятся, и серенада начинается, это как у человека: гаснут дальней Альпухары золотистые края. Эта серенада – предчувствие движения воды и песни первого проснувшегося ручейка – [звучит со всех сторон в лесу]...
Сын идет против отца, он выдумал, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, бросил отца с его добром и поступил кондуктором на железную дорогу. И это его знание и дело отец объявил злом... Но у всякого добра есть один порок – склонность к покою, и отсюда является лень, мать всех пороков. И у всякого зла есть своя добродетель: оно не любит покоя и действует. Много накопил отец добра, и дом его загнивает.
Параллельные линии сына покривились, и рельсы сошлись в одну точку, и тут на кусту можжевельника усталый прилег и видит – отцов дом стоит и гниет.
– Отец, отец, дом твой сгнил совсем.
– Бери топор, сыночек, строй новый дом.
На каменном фундаменте, по правилу «прямая есть кратчайшая [линия] между точками», сын строит дом и для добра отводит особое отхожее место.
И так все идет, убегая и возвращаясь на то же самое место, где человеку назначено быть самому собой.
<Приписка:> Может быть, поначалу у него нет имен для добра и зла, и то, что у него на дворе остается от себя, и его-то называет добром, удобрением. Только преодолев [отца], он делает себе чистую горницу и чистое добро... [источник] зла – отхожее место.
И у птиц тоже есть свое место любви. Тут на этой полянке большого леса, где стоит куст можжевельника, был тетеревиный ток. Птицы, обманутые месяцем, раньше времени собрались сюда, пришел человек, они разлетелись. Месяц померк, человек уснул на кусту, они подождали. Было еще совсем темно, но беспокойный бекас, длинноносая птица, в темноте взлетел на воздух высоко и оттуда заметил острым своим глазом никому не видимое первое движение света. Обрадованный, он сложил одно крыло и поднял, рассекая воздух другим крылом так сильно, что из этого звук вышел, похожий на крик молодого барашка. От этого крика забрало неспящего зайца, и [он], зная, что все спят еще и ему это так пройдет, закричал: зайцы тоже раз в году кричат, и у них это совсем ни на что не похоже выходит. Удивительный крик зайца взбудил токовика. Старый боец...
В неизвестном лесу на кусту можжевельника прилег усталый человек, уснул и отдался тяге земной. Это ему так не пройдет: земля опять потянет его на то же самое место, и захочется ему тут спеть свою песенку, быть может, придет на звуки его души и возлюбленная, они тут вместе уснут. Спать, петь и любить назначено человеку силой земли в одной точке, это его место, его собственный меридиан, тут он – сам. Вот он уже тут срубил себе хижину и возле поставил двор для скота. Вначале он не очень различает, как мы, добро и зло, и называет добром то, что остается на дворе от скота, он тоже ходит каждый день до ветру: тут скопляется его добро – удобрение. Не за этим ли добром и потянула его мать-земля, когда он уснул первый раз на кусту можжевельника? У него сын растет, смелый малый, против отца, против матери-земли он объявляет, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, прямоту, чистоту он называет добром, кривизну, грязь – злом, и ставит для этого особое отхожее место. Ему не сидится, он поступает кондуктором на железную дорогу и наслаждается прямыми параллельными линиями рейса.
29 Августа. Петербург. Ночь в пустой квартире пыльной. Ночью является желание, в одиночестве и тишине ночной встречи целомудренные объятья с милым, единственно по-настоящему близким и несуществующим существом. Встретились где-то на улице, оглянулись, узнали. Улица-река, дно какой-то огромной реки, рыба массой валит плотной, всё рыба, рыба холодная. И вдруг проходит мимо кто-то, оглядываюсь, и тот оглядывается, и мы узнали, узнали до конца, до последнего, когда возьмешь за руку, и рука как своя собственная, и говори, что хочешь, все будет верно, каждое слово будет настоящее.
Лицо было свое, в своем виде явилось, только было лицо печальное: сестра умерла...
Что же это, наконец, значит? Эти вечные преследующие меня везде и милые сны? С этим, наконец, нужно считаться, это факт, это жизнь, это моя, только моя собственность, ни с кем из живущих не разделенная.
Сон: какой-то знатный и богатый человек приглашает меня на заседание Гаагской конференции мира, после этого заседания он ведет меня на какой-то великосветский базар и там оставляет меня одного между роскошными дамами. Мне страшно неловко, вдруг узнают все, что я живу в избе и рассчитываю каждый грош для своего пропитания. Ко мне подходят дамы с подносом, и на нем вещи, которые я должен купить, но везде стоят огромные цены в тысячи рублей, и только на одной белой розе стоит 95 руб.; я говорю растерянно, что у меня денег нет, что я живу в избушке и могу купить одну только белую розу. На меня смотрят странно, шушукаются, уходят в другую комнату, я слышу: «Как он смел к нам сюда, ведь мы же его видели с N». Я как пригвожденный; если принесут мне белую розу, я спасен, нет – получится такая, такая обида, что я весь должен как-то вывернуться от боли. И вижу я, что не дождался, мне не поднесли белую розу. Тогда я вдруг выбираю какую-то бледную даму Елизавету и все ей открываю о себе, и что-то отвратительное вижу в другой даме и ее дочерях и об этом говорю вслух всем. И потом остаюсь наедине с Елизаветой в ее доме... В полусне просыпаясь, я уже стараюсь...
Снилось, будто живу я в большом доме, и в коридоре напротив меня она сняла комнату, и все-таки я ее не вижу и несмело выспрашиваю Сашу, какая она. Так, трудящаяся, – отвечает Саша.
Каль, в сущности, глупый человек, мещанин, когда ухаживал за Анной Ивановной и она смеялась над ним, что-то чувствовал, и на этих своих чувствах он потом стал играть и достигать (по-мещански) и достиг профессора истории музыки, а в ней он достиг лобзания голой ножки. Такой человек во время своей «течки» опасен, потому что легко может симулировать искреннего человека. Во время «течки» могут сойтись самые противоположные люди, и как им потом стыдно встречаться! В сущности, я их презирал: его и ее. Она была подруга ее; но, робкий, не смел я обратиться прямо по адресу и ухаживал за этой: этой я подносил цветы, думая о той, эту я любил, сам верил, что любил, думая о той. И она мне стала отвечать. Развращенная тем, она иногда допускала себе со мной двусмысленные шутки и становилась в эти моменты невыносима для меня, и я говорил ей о чистой настоящей любви, и она была рада безмерно и называла меня «идеальным, поэтическим». Я ходил к ним часто, страстно как-то ходил в надежде встретить ее настоящую, но она редко бывала. И я был в своих чувствах так высок для А. И. и для ее мужа, что никто меня не мог ревновать: я – идеальный и поэтический. А я чувствовал к ним глубокое презрение, но лгал себе, и тем чувством, как шлейфом волшебным, превращал презренных и обыкновенных в милых, прекрасных людей; и так весь этот роман презренный и недоступный мир превратил в мир любимый, прекрасный – я простил им все.
А у ней, у настоящей, была фланелевая шашками блузка, в этой рабочей блузке прямо от книжек она в этот блестящий мир показывалась, простая, с глубоко затаенным (как и у меня раньше) недоверием и жаждой того же мира: у этих все открыто, все внешне, у той – все затаенно.
Действительная реальность – она и теперь такая для меня существует [в том], что уже ей принадлежит постоянно – что же это?: оно в стороне от мира (она: «трудящаяся»), гордая в образе зайца, оттуда решительная, смелая, здесь робкая затаенная, что с ней [связана] тайна.
Роман детей: Глебу вложить эти чувства. И так любил он весь мир обманно: ее любил.
Нужно было только раз в щелочку увидеть ее – и тогда конец на всю жизнь, я так себя спрашиваю о ней: какая же она? И мне отвечают: да такая, как все, обыкновенная, трудящаяся...
31 Августа. Когда-то я завидовал тем ученикам, в которых никто не сомневается, что они кончат гимназию, для меня кончить казалось невозможным. И я завидовал всем во многом, чего, мне казалось, я лишен.
Потом я заметил по опыту, что и у меня все это приходит, то есть я уверился, что кончу гимназию, что в меня влюбляются гимназистки и т. д. – но только у меня это приходит несколько позднее, чем у других. Уверившись в этом бесчисленными примерами, я стал успокаиваться.
Как раздражает меня критик своим довольством, своим недовольством общественной жизнью, своим литераторством, бездарнейшим исчислением свиней и баранов в разных уездах. Какие тупицы эти умные литераторы «Русских Ведомостей», куда я посылаю благонамеренные фельетоны. Неужели все это так-таки и может продолжаться.
Какой хаос неоформленных чувствований! Как бы хотелось превратить все их в стройное, ни для кого не обязательное миросозерцание чувств... Как все это давит меня... Как манит... Сколько обещает... Какая тоска у себя дома, в семье... Как я выйду из всего этого... Как добыть сил на спокойно-мудрое управление жизнью.
Фрося поет песню: «Мое личко, как брусничка».
Пришла Фрося. Долго молчала, а потом спрашивает: «Ну как же, Яшеньку будем в деревню отправлять?» Она мне мешала. И еще раз спрашивает... Потом мы вышли с ней на улицу. Я наговорил ей дерзостей. Я чувствовал: тряпка висит на мне и болтается. Я ей так и сказал: она должна любить свое дело, я – свое, я ей ничего не обещал. Если она не любит свое, то я возьму детей, и пусть она живет, как хочет. Она сослалась на десять лет сожительства, на то, что она не может воспитывать детей без отца и что она необразованна...
Я ушел и бродил по улице. Тьма, кошмар насели на меня... Бросить – значит воспользоваться женщиной и отпустить. Она мне отдала все, что у нее было. Нести крест – не могу. Пустить пулю в лоб и поручить остальное родным? Я представил это себе – и жизнь как радость, писательство. Фрося добрая, беззаветно мне преданная– [самоубийство] нелепость. Об этом думать рано. Надо решить вопрос, буду ли я воспитывать детей как следует – тогда нужно отказаться от искусства; как поступить, если не воспитывать: отдать в деревню к родным, платить за прокорм, когда подрастут, учить ремеслам. Все это надо решать на днях. Фросю я люблю. К детям ничего не чувствую. Воспитывать не умею, не могу.
Какая нелепица из этого брака. Любил. В безумном отчаянии ухватился за другую, простую. Она пошла и пошла по следам, как тень. Из-за нее разрушились отношения с матерью. Из-за нее жизнь пришла в какое-то отчуждение, в дикость. Из-за нее я стал писать, мучиться и искать. Из-за нее я должен теперь прекратить, что нашел, и остаться совершенно ни с чем.
Общий результат размышлений таков: нужно отнестись к вопросу спокойно, дельно, ни с кем не советуясь, и, разрешив, идти неуклонно по намеченному пути.
До завтра!
Звуки…
Звуки звенящие... Слышите?
Слышите, дорогая... Звон и звон.
Прощайте... Забудьте...
Навек? Да, навек, навек, навсегда и вечное, вечное время, вы не увидите больше меня...
Прощайте...
Прощай...
Прощай...
28 Сентября. Вечер на Петербургской стороне.
Отдать себя жизни, пусть ранит она сердце, чем больше ран, тем глубже свет. И каждый человек будет открытая книга, и по одному звуку голоса другого человека будешь сразу узнавать, кто он такой, что с ним было, чем он мучится, как он ранен... А то можно забить себе в голову гвоздь и так с гвоздем всю жизнь прожить и ничего не узнать (Мейер).
30 Сентября. Свободен тот, кто понимает законы необходимости. А кто понимает законы необходимости, тот ищет свободы выполнением долга.
Но все эти законы должного действительны только в пределах личности; законы должного, найденные для себя и гарантирующие для нашедшего свободу по отношению к другому лицу, не имевшему тождественного опыта, являются источником несвободы.
Наиболее свободен тот, кто берет на себя ответственность за мировое рабство и согласно этому действует – принимает крест, как Христос. А наиболее несвободные люди – христиане, потому что они навязывают другим формы пережитого должного в природе. Они хотят начать жизнь с конца, а жизнь с этим не мирится.
Христос есть не больше как мировой врач, но если я здоров, то врача не зову, а начало жизни есть радость здоровья. Я со своим опытом перед этим началом просто старичок, ценой жизни своей, светлой благословляющей улыбкой и еще тем, что, если будут раненые и страдающие, я приду к ним на помощь. Такой врач-старичок будет с вечным удивлением вглядываться в новую жизнь, с вечным изумлением перед бесконечным разнообразием новых и новых форм жизни.
Заключение всего этого рассуждения: путь к свободе есть путь болеющей личности, мир вовсе не болен. Законы свободы, найденные для личности, совсем не применимы к «миру», и даже так, что в этих законах есть закон понимания этого и любовного умолчания о них – закон улыбающейся тайны.
Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю и спит, и встает ночью и днем, и как семя всходит и растет, не знает он. Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе.
Земледелие, клевера... Это все само собой сделается, а где же я?
Богат и счастлив тот человек, который живет и делает и показывает пример другим. А есть которые, делая, все на других озираются: как они плохо делают – эти несчастливы. И еще есть, которые ничего не делают и только на других озираются: когда, мол, эти начнут, и мы начнем. Такие люди и бедны, и несчастливы.
Теперь каждый может заметить, что в писаниях, исходящих из верхних слоев интеллигенции, постоянно повторяются слова «личность», «личное» в том особенном значении, которое приобретают слова, когда становятся флагом. Понятия «индивидуальность» и «личность» в широком житейском обиходе смешиваются, а между тем, эти понятия часто становятся противоположными. Индивидуальность может быть всякая, пассивная, активная и прочее, а личность – одна.
Может ли возникать личность без попрания индивидуальности? Великая правда индивидуализма состоит в том, что он служит фундаментом для построения личности... Индивидуальность от стихии, личность от человека... Личность создается не разрушением индивидуальной стихии, а напротив: в личном индивидуальное получает свое крещение. Творчество личного есть крещение индивидуального: выбор святой, создание церкви, общины свободных личностей. Изнанка всякого «мы» есть, конечно, «я» - индивидуальное, материальное.
Индивидуальное есть щупало земных вещей, посредством этого щупала они разлагаются, выбираются, и тут бой идет великий за обладание землей, тут создается вкус мира, творчество мирового обеда...
Совершается творчество мирового обеда и великое местничество за столом, и вдруг совершается чудо насыщения пятью хлебами, все едят одинаково хлеб от семи просфор из одного теста и при насыщении не дерутся, не считаются с местами, едят и похваливают Господа... теперь нет больше местничества, нет больше земного обеда, индивидуальность чудесно перешла во что-то общее, земля общая, вся материя общая... все люди братья: я не сам по себе как индивидуум, а «я» стал «Я» с большой буквы, «Я» – часть Божественного Существа – личность, «я» с маленькой буквы окрестилось и стало «Я» с большой буквы, «Я» – Божественная Личность.
Вся беда в России, говорил мне высокий чиновник, что нет средних людей. Средний человек – это существо, прежде всего, удовлетворенное всей жизнью и там, где концы ее с концами не сходятся вообще и для всех, готовое подчиниться Богу, начальству или закону. Но представьте себе страну, где каждый постиг как мировую тайну принцип всеобщего беззакония личного и в то же время высшее право личности, где каждый имеет психологию гения без гениального творчества, где и действительный гений не может быть законодателем, потому что тайну-то гения (личное беззаконие) все подглядели, тайна (личное беззаконие) стала всеобщим состоянием, и всякого «законодателя» винят в двойной бухгалтерии.
1 Ноября. Араби – овца в Туркестане, очень редкая, из которой выделывается драгоценный сорт каракуля. Голубые бобры. Спросить у Молчанова еще о каких-нибудь редких промышленных видах животных.
Пересматривая материалы 3-го тома, пришел к заключению, что все мои лучшие писания основаны на описании своих непосредственных впечатлений. Из замыслов ничего не выходит. Из воспоминаний тоже.
15 Ноября. После месяца дождя и всякого ненастья с наводнением и пушечными выстрелами, ночью, проснувшись в кровати, увидел освещенное электричеством рыжее небо, и на этом небе две маленькие звездочки, одна побольше, другая поменьше. И этим звездочкам я обрадовался, и это были не две звездочки на рыжем небе, а две совсем, совсем [маленькие] и чистые минутки жизни моей...
Справиться, где живет родной брат.
Как же это вышло? Вышло это все от обращения... дикари такие росли, все звали этих мальчиков «дикари». Ив. Ив. тоже дикарь и мать, у них у всех не хватает одного какого-то высокого чувства, и они знают об этом, стыдятся и ходят вокруг шалые и дикие. Мелочны, скупы в домашней жизни и вдруг расширяются беспредельно, как леший может показаться то травинкой, то высочайшим деревом, а вот линии-то у лешего нет, того, что есть у святых и у людей уже просто «порядочных» (дворян, образованных).
Еще одна черта в семье диких: любили место, а не друг друга, тянуло к саду, к земле, а не к братьям и матери.
Из этой дикости – храбрость... и выросло то особенное чувство к «ней»... чувство катастрофы мировой и женщины будущего: катастрофа – это гибель «порядочных», торжество соединенных дикарей и «она», женщина будущего.
Действительная катастрофа это была, когда явилась «она» реальная и пришлось в нее верить... и проч.
Образ матери.
Вот странная семья: все братья и сестра хотели семьи, болели этим желанием, и никто не создал ее. И сами между собой без всякой причины отдалялись, отдалялись и умерли в разных углах, ничего не зная друг о друге, не справляясь...
У мужика все привычно, на земле все известно...
Помню гигантское дерево в одном саду, и вокруг этого дерева меня венчают с нею, и все думают, что она моя невеста, а это самая ненавистная мне девочка; я потому и согласился на брак, чтобы замести следы, чтобы они не знали, не подумали, какую люблю я настоящую, и не посмеялись бы над моей любовью: эта краснощекая круглая кубышка шла со мной под руку вокруг дерева, та настоящая была далеко, я только в щелку забора видел ее бледное лицо и стройный стан в коричневом гимназическом платье с кружевами. Не было свидетеля, когда я смотрел в щелку забора: яблоки и груши, бессемянки и бергамоты единственные были свидетели, но я и их боялся, как бы они не разболтали тайну мою, что я видел ее! Ненавистная румяная Маруська сама сделала мне предложение, и я принял его, я венчаюсь с нею, и уж теперь никто, никто не будет знать и никто мне не намекнет, и я не покраснею: теперь я как все, у меня, как у всех, будет обыкновенная жена Маруся Толстая. А покраснеешь – это самое страшное, что только может быть на свете: покраснеть за общим столом! Раз или два в месяц за общим столом кто-нибудь говорит слово «Таня», и если я успеваю перед этим за один хоть момент сообразить, что сейчас будет слово «Таня», я закусываю нижнюю губу до крови и шепчу про себя: «Ад, Сатана! Господи Иисусе, Сыне Божий! Свят, свят, свят Господь Саваоф». Для этого нарочно и придумана [тайная] эта молитва: когда я говорю «Ад и Сатана», то вижу глазами красную преисподнюю и чертей с крючьями, самое страшное, и с этим ужасным борюсь словом Божьим; борьба эта бывает смертельной, я сплющиваюсь в пластину, чувствуя себя холодной белой пластиной, и не краснею, и все за столом проходит благополучно, бледность моя смертельная проходит мгновенно, никто ничего не замечает. Но если только я не успею закусить губу и не успею прочитать свою страшную молитву, то непременно покраснею пожаром, пламенем и сижу весь в огне, в пламени: тогда я как будто в аду, как будто молитва не спасла меня, и вот-вот... все будут надо мной смеяться, издеваться и разгадают мою тайну страшную, и тут уж... поздно шептать, ни к чему эту молитву: «Ад, Сатана! Господи Иисусе Христе, свят, свят, свят Господь Саваоф». Да, у меня тайна! Я не такой, как все, эти мальчики и девочки, я завидую им, что они каждый день могут [сидеть вместе] и за общим столом и болтать всё, что хотят. Всё я не могу, я не могу быть свободным, как они; у меня тайна, и каждое случайно сказанное слово «Таня» может меня [бросить] в смертельно белое [унести] с собой или бросить меня в пламя пожара.
А когда в буйных набегах воровали яблоки – все они воровали просто, а я воровал для нее...
29 Декабря. Нужно решить к 1914 году: оставаться здесь и писать о том, что возле себя или же ехать наблюдать тайгу: ехать – молодеть, сидеть – стариться, ехать – продолжать писать по-старому, сидеть – добиваться нового, ехать – создать нечто новое, сидеть – быть может, ничего не создать.
Источник: http://prishvin.lit-info.ru/prishvin/dnevniki/dnevniki-otdelno/1909-1913-gg.htm