Михаил Пришвин. НАЧАЛО ВЕКА (9)
- Начало здесь
Собрание у Ветровой
(декадентка на мели).
– Сэрдце мне говорит, и вот открывается форточка: слышу человека, и встретилась на другой день, и форточка закрылась.
Первая встреча с П. М. Легкобытовым и первые его слова: – Теперь везде говорят о Боге, я спрашиваю, что же такое Бог? Бог есть звук. Когда Бог работает, люди спят, и когда Бог отдыхает, люди работают. Теперь везде говорят о Боге, значит, Его нет.
Ветрова спрашивает: – Но кто же причина, Бог или человек, отчего все началось? – Бог непременно в человеке, но начала нет, тут круговращение: весна, лето, зима, осень. Безначально.
Именины у Рябова.
Столы с пряниками. Девушки-свечи. Икона и возле нее сам хозяин. Его речь о Михаиле Архистратиге. «Настанет время, когда все микроскопы в крови замерзнут... Христос – самый замечательный талант... прошу по стаканчику». Пение рябовцев и «начало века»: борьба небесных мотивов и земных. Манифестация земли. Спор о чистом сердце и яблоке (тоже намеки на небо и на землю).
Овца Легкобытова.
(Ты больше я).
Все веры хороши, но из вер языческих православие лучше. Кто во что верит, то в нем самом и будет («казаки били меня, считая меня за Антихриста, и Антихрист бил в них»). Всех царей победил Алекс. Григ. (Щетинин). «Ты больше я».
Легкобытов.
– Бог есть не больше как резонанс человека, резонанс, и больше ничего, а посему самому я делаю Ему реверанс,
– и щелкает двумя пальцами. – Моя правда такая, что человек должен сначала в безумие перейти, без этого ничего нельзя понять.
– Тело – это тело! – и, громко хлопнув себя по щеке:
– Полюби меня черненьким.
Мереж.: – Вы что же, с бородой представляете Бога?
Легкоб.:– Ха-ха-ха, Дмитрий Сергеевич, что вы смеетесь?
Мереж.: – Я серьезно: или я, если я человек, бросаю все.
– Исторически я <2 нрзб.>, а если нет – с бородой.
– А в конце концов... был бы Бог.
– Бог есть звук.
– Как звук?
– Да, – резонанс человека.
– И не больше.
– И больше ничего; только резонанс, а поэтому я делаю Ему реверанс, – и щелкнул двумя пальцами.
Философов фыркнул. Мережковский, бледный, посмотрел и покачал головой.
– Ты что, Дмитрий? – спросил Философов.
– Тебе, Дима, смешно, а мне страшно. Гиппиус присмирела.
У окна цветочного магазина в сильный мороз на Невском.
– Хороша ли эта ветка сирени? – Хороша! – А что если вынести ее сюда в мороз, замерзнет? – Конечно, замерзнет. – А нужно так, чтобы не замерзла и вечно была бы такой... Ветка сирени – это жизнь наша.
– Он плевал и блевал на меня, и, бывало, и семью расстроит, и разорит, но я его поднял, десять лет жизни отдал за него, я человека поднял.
Говорит он увлеченно, словами похабными. Ветрова признается, что не может отказаться от себя, и спрашивает, как это сделать. И если даже будет найдена его вера, она не удовлетворит ее. «Для меня существует только индивидуальный исход».
– Веки обрезаны – как это может быть? А вот пример: вы идете, и, скажем, Алекс. Гр. идет, или вот самовар и на самоваре пуговица. И так мы все вышли из Египта. Подождите, подождите!
– Вы спрашиваете, как я в это чучело поверил. Тут есть кое-что и так, и кое-что не так просто, потому что, скажу вам, чучело остается чучелом – видимое, а невидимое во мне самом. Не правда ли? Тут глубина. Позвольте, подождите, подождите, я вам всю эту механику наружу выверну, и вы увидите, как, через что, и что где прикасается, в какой точке века сходится. Вот этот первый раз, а кольми же паче во второй и в третий. Вот горы высоки? А как думаете, до неба не хватит? Нет! Горы высоки – и горы рушатся. Звезды высоки – и звезды падают. Все опять на место возвращается и опять с этого места возносится. Так и весна, и лето, и осень, и зима – все назад возвращается во всем круговороте. Понимаете, где тут механика-то, где Его канцелярия-то: скажут, Павел Михайлович лопает, а того не видят, что в Павле Михайловиче вся канцелярия.
Это я вам по-душевному, кольми же паче всё по-духовному. Подождите, подождите, я вам еще об этом небе, о том свете загадаю загадку: идет зимой, холодно ему, и месяц светит на небе, и звезды, и говорит месяцу: ах, ты, бисов сын, даром у Бога хлеб ешь, – светишь, а не греешь. Так и наука ваша, и искусство ваше [в каждой стране] разные: Италия, Франция, Германия, Португалия.
Щетинин.
Сухой, добрый смешок не то от пьянства, не то от курения, не то от презрения к людям или к себе самому:
– Хе-хе-хе! – посыпался сухой горох, – они приходят, и я прихожу. Что ж, я говорю, я крещусь во Иордане. День был жаркий... хе-хе-хе. – Ха-ха-ха! – за-хо-хотали все. – Окунусь! окунусь: дурак, все равно дурак остался, стечет. – Стечет! (Развитие «акрид».)
Живые мертвецы.
И увидел Легкобытов, что все люди его возраста вокруг него были мертвые: кто умер за семью свою, кто умер за табачную фабрику, кто умер за место на почте или в казначействе. Ходили, ели, смеялись, но все смеялись смехом мертвецов.
И когда Легк. умер, только представил, что умер, – ясно ему показался весь мир здесь, у себя, что каждый момент отражает вечность, и каждый человек – отражение всего человека; [если] эту часть вечную человека сложить с тем, другим, третьим, и весь мир, и все эти люди в нем живут, и он может, если только захочет, сложить. Как только он вообразил себе, что умер, так сейчас же и начало все складываться одно в одно.
Истина – Бог, правда – человек. Что есть истина без правды? Ложь, дьявольское наваждение. А что такое правда без истины? Голый человек, человек-животное.
Нивы побелели.
На трамвае встретил Легкобытова: – Посмотрите, вокруг нас уже нивы побелели, грачи табунятся, пора собирать урожай.
Феоф[илакт] Яковлевич.
Я верю Щетинину: то, что он грешил раньше, что же? а если он раньше был добродетельным и теперь только согрешил, ведь то его добродетельное уж не будем считать?
Если я убил кого-нибудь, то я должен оправдать это. Всякий, ради кого умирает человек, совершает грех и будет спрошен, ради чего он убил. В похоти родится смерть – грех, кто покорил другого, убил, тот совершил грех и должен оправдать его.
Семя в природе умирает и воскресает...
Социалисты бессознательно движутся, не знают, куда, все отвергают: церковь, Библию, иконы. Мы ничего не отвергаем, мы говорим, что всему свое время. Неизменно вращаются круги, град Иерусалим и снова рухнет, и опять настанет.
– Щетинина мы не променяем ни на кого, мы его подняли, хоть и тяжело же нам. – Феоф. Яковлевич, – просит Павел Михайлович, – тяжело мне стало поднимать, помоги!
Седой волос Авраама.
Нужно людям пуп от Бога отрезать, я не хочу быть седым волосом в голове Авраама. Корни утомились держать старого Бога, нивы побелели, плоды вянут.
Собрание у Ветровой.
И зачем-то и тут евреи: хлысты, декаденты, евреи.
Рябов говорил о двух психологиях, одна психология крови, другая внешнее, и нужно так, чтобы внешнее было сладостный янтарь, постав Божий.
Мейер сказал про Гюйо...
– Всуе труд (научный), – ответил Легкобытов. – Почему интеллигенция разошлась с народом: интеллигенты звезды по штукам считают, всуе труд. А нужно сразу посчитать: поверить в человека. Здесь нас пятнадцать человек, чтобы сговориться, нужно в одного поверить.
Столпнер сказал о разуме: нужно разума слушаться, накормить нужно людей.
– А вдруг разум велит голову отсечь?
– Есть нечто, в чем все люди сходятся.
Венгерова и Лютер.
– Лютера нет!
– Вы знаете, какое большое слово вы сказали! Впрочем, может быть, Толстой...
Охтенская богородица.
По духу или по букве? Условились говорить смешанно.
– Наука мешает религии лишь в том случае, если становится ей на пути.
– Премудрость свою получила не от человека. Где бы ни начинала я говорить, везде замолкают и просят больше не ходить.
Астральная пропасть. Индивидуальное «я». Три человека: внешний, индивидуальный и духовный. Брось свой самовар! а другой говорит: вы коптите ветхого Адама. (Спор о хлыстах и духоборах: духоборы ставили чистоту жизни, а хлысты – глубину мысли. Хлысты природу отрицают: она свята...)
Трубка: поклонился чему – табаку. Не поколеблю льна курящего. Природа свята, что же и спрашивать. Я борьбой утверждал себе [душевное]. – Как же общество? – А если я стану лучше, то и общество лучше – это человеческое основное расхождение и непонимание.
Виновата ли Смирнова, что ее считают богородицей:
1) Иоанна Кроншт. обоготворяли, значит, что-то от себя, свое толкование.
Белый поп: богородица, развоплощение. – Не одна: Казанская, Тихвинская. – Вы не понимаете. Христа никто не видал. Он в человеке. Религия есть утверждение своего «я».
– Вам куда? – Процесс. Богородица. – Богородица! какая она богородица; женщина, мать, рождающая человека... не чтобы страсть, на страсть кидаются...
Астральная пропасть: они ее перейдут, когда установят «я», а когда «я» установлено, то увидят «я» в другом, и вообще, что судить нечего, потому что «я» виновато.
Это из вопроса: что если бы судья слышал и видел, что мы говорим, но ему не попасть.
Щетинин <1нрзб.> кающийся, высоко ставит [ее] нравственно, но чуть-чуть обижен, что у него увели паству; все одинаково высоко ставят ее. Показание мужика: научился грамоте от богородицы.
По одну сторону верующие, по другую грешники...
– Что такое хлысты? (христы, Христос есть дух, разум человека, а не то, что он явился раз и воплотился.)
Всякая женщина есть богородица, и всякий мужчина – Христос (уничтожена история, перевод Библии, символ, всё здесь, нет того света), и я думаю, что образование царства есть их падение и в этом случае падение Дарьи Васильевны и, может быть, наказание, – потому что православие диктовало единство. Разве что хлыстовство есть раздробление исторической церкви, разрушение сказки единой.
Самое важное в этом, что свои, кровные восстали на богородицу: кровь на дух.
Красивая женщина поселила раздор и ревность.
Сатана Легкобытова: нет греха, воскресение. Мое заявление: я считаю, если не принимать во внимание единство русской народности в духе православной церкви <1 нрзб.> учение Дарьи Вас. Смирновой высоким. А Дар. Вас. как человек совершенно неспособна пользоваться религией для эксплуатации в личную пользу. Но чего [пишет] мерзкая пресса?
Иуда был высоконравственный.
Путь от крестьянской Евы до женщины, рождающей Бога, – вот жизнь Дарьи Вас.
Мы – боги. Свидетельство Христа: вы боги. Тело – храм, душа – дом. Разрушение храма – процесс.
Типы: Богородица – женщина. Муж кривой. Платочек. Священник: крест глупости. Психология ищущего и нигде не застревающего человека, цель его: не сдаться никому, все понять, все отвергнуть и создать свое, перед всем преклониться и все отвергнуть, кроме истинного.
Суд есть сила греха. Хлыстовство – анатомия [православной] христианской церкви.
... чувство матери: своего жальче, свой ближе, – отсюда всё, весь человеческий и животный мир. Что же, если матерей в тесном месте обратить одну к одной... как гнилыми остриями зуб к зубу, глаз к глазу, грудь к груди у плиты, у стола с четырьмя керосинками, в спальне, где один ребенок возле другого, одни рожки да ножки...
Бес живет в пустоте и соблазняет человека начать жить по-новому, совсем по-новому, так, чтобы всем жилось хорошо, он толкает идти к бедному, замученному человеку и сказать ему простые слова о лучшей жизни, соблазнить его мечтой о настоящей жизни. Дарья Вас. пошла к этим людям не потому, что правда хотела добра им, а просто она была одинокой женщиной: из бедности выбилась и к настоящим просвещенным людям не пристала. У тех как-то все было легко и выходило так просто, их общение <2нрзб.> чтобы дети трудились, работали и проч. Невероятные усилия делала, чтобы обыкновенное чувство матери сделать не обыкновенным, а как у тех (те жили любовью Лесбоса): социализм нужно начинать со своих... чтобы между ними было ладно, пусть деревенские люди увидят, что мы, образованные, ладно живем.
С этой проповедью идет она к бедным людям, и те слушают новое, совсем новое и понятное. Бедная женщина не знала, кто приходит к ним, она видела вокруг корысть, бой... их чувство приниженное свято, ангел прилетел в их темную хижину и осветил их темную жизнь светом, радостью. Бедная, наивная женщина [из] рабочих не знает, что в сердечных трещинах, как червь в земле, заводится бес благих начинаний и начинает соблазнять человека жить по-новому, совсем по-новому, так, чтобы не себе, а и другим жилось хорошо, что это не ангел, а он толкает идти к бедному человеку и нашептать ему слова, [зовущие] в новую жизнь. Их прекрасные рассуждения она слушала на собраниях, все ловила, всему училась, ко всему подготавливалась, но им с ней было тяжело, им всем даром давалось, а ей трудом, она молчала, затаивая в душе, догонять хотела жизнь настоящих людей, слушала; из этих собраний она уносила с собой, что где-то там, в верху общества, есть прекрасная жизнь, что они, таинственные ей люди, живут, а она живет совсем не так, это свое постыдное, от чего надо бежать, что надо скрывать. И она скрывала, это было ее тайной, эту тайну она [внесла] в общество и молчала, и ее сторонились. Она догоняла чтением книг, посещением театров, концертов, народного университета – все это хорошее, ко всему хорошему она стремилась, чтобы быть как все те хорошие люди, и ничего не выходило. Когда она с ними встречалась, то говорила, что училась по новой системе, – велосипед необходим для движения, я люблю и считаю важным, чтоб...
Начало собственности, государственности коренится в чувстве матери к ребенку (обладание, исключение других детей, война матерей). Тип Праск. Вас.: социальная хозяйка воскресла индивидуально, пробудился инстинкт первобытный, отвратительный, от перехода высшего к низшему, от утраты принципа. А у настоящей матери-мещанки – хорошо. У настоящей матери – окружение инстинкта, вера в вещи, которые срослись с семьей, земля, почва, корни мировые (быт), а тут, например, ванна – символ неверия.
Исстрадавшаяся интеллигентная дама на коммунальных условиях пригласила трех дам, все без мужей (в этом прием важный – метод исключения); типы дам... Смирение и гордость: обыкновенная семья – смирение, интеллигент – гордость: идея.
Раз нельзя общее сделать от идей, то нужно начинать с себя, со своих детей, устроить их будущее, тут легко подменить социальное первобытным, получается мотивированная самка...
Если мужчина с мужчиной сойдутся, ну, поругаются, а после опять нипочем. А как женщины сойдутся... то знай – быть беде.
Небо и земля, и друг друга принципиальное отрицание и использование, небо дает деньги, земля – покой, друг без друга жить не могут, и что-то соединяет. Что это? Жизнь есть вера в соединение земли и неба, смерть – разделение.
Что же соединяет? Привычка? такая это привычка? Мир соединен вовсе не пространственно: одно к одному, – напротив, часто один находится на одном полюсе, и близкое ему – на другом. Одиночество – самость – сильное одиночество – есть это чувство общности на отдалении, а грех социальности в том, что они насильно хотят сблизить все и соединяют несоединимое, и это называется общественность – ломка (исчезает упование, объем мира, звезды меркнут, надзвездный мир становится плоскостью). Разрушение организма, жизнь-организм, крушение быта – признаки организма, и разрушение его – община.
Чего-то им всем не хватает высшего, объединяющего, а это есть в простом народе (некий X). Некий X в Ефросинье Павловне: просто, дельно, естественно, от природы, здраво, сюда же входит и помощь другому – все это некий X человека, которого нет в интеллигенции. И вот столкновение некоего X с неким У: там смирение и сила, спокойствие, тут гордость, волнение, слабость, крик...
Успеть захватить жизнь, что-то сделать, бешеная погоня, испуг, их грех; идеи – теории – разрушение – «общественность» – теоретическая, а в конце концов, злоба на жизнь, желание жить, решение обратиться к мещанству, интеллигентское мещанство, измена небу <1 нрзб> небо, звук и гордость (гордость красива, претензия безобразна), примесь гордости не дает возможности жить обыкновенной мещанской жизнью. Эгоизм идейный и животный, эгоизм первобытных людей наивен и постоянно переходит в обратное, а тот никогда, там мель, на мели, а здесь глубина и возможности. Искупление – труд, стань в ряд и оправдаешься: тесто месит... нечистота, отсутствие быта. Что же остается: голый скелет. Скелет ученой женщины, жестокость, битье детей. Конец скелетный: она – публичная библиотека, она – самка. Настоящая самка никогда не одна только родильная машина, а неизведанные возможности, у ней же скелет, обнажение, возможности ученья – самка – вот это и есть разложение, исчезает вера в возможности, разделяется жизнь...
21 Июня. Описать все бабье (типы Гомеровских женщин, поэзия стирки белья на закате, раскаленная плита и помои через окно, ванна – грязь в окно, гуттаперчевая ванна, огонь внутри, вода наружу, бабья утроба, голая утроба, газета в лесу.
Мейерша не может ходить по лесу, не чувствуя, что у нее в кармане лежит газета, а дома журнал. «Я не читаю в лесу, но я должна знать, что у меня в кармане газета, когда подхожу к дому, тянет [толстый] журнал».
К Дуничке: бывает женщина – прирожденный мужчина, проживет и не вздохнет. А то бывает, как Дуничка, всю жизнь делает мужское дело, настоящее, большое, и всю жизнь вздыхает, что она не мужчина, – это вздохи женские, и она вздыхает, что она женщина. Дуничка и царь.
Женщина Сионской горы Елизавета Ивановна с младенцем на руках, усталая до обморока, дрожащей рукой зажигает керосинку. Прасковья Васильевна делает нечеловеческие усилия, чтобы отстоять себе тихий уголок, где она могла бы начать читать Соловьева: слышала, что Владимир Соловьев – необходимая ступень в религиозно-философском сознании. Вся белая от тайной злобы на Праск. Вас., варила яичницу [Елизавета Ивановна] всей душой, всем сердцем презирая идейность Прасковьи Васильевны, разлучившей ее с мужем, с законным природным ритмом естественной природной семьи. А дети всей массой с веселым гамом катили по улице телегу. Отдельно у столика... Лида с Павой, невеста с женихом, говорили о душе: куда после смерти душа девается, и потом еще немного о самодержавии...
Наши дамы совсем извелись: сами моют, стирают, и так целый день. А дрова у всех собственные, и кладут по счету. Как дети печь ночью затопили, дежурные Лида и Павел: строго было наказано пораньше, и вдруг чем свет грохнули дрова. Тесто месить. С ног сбились. Прислуга напугалась. Всю деревню напугали: дети природу разобрали на «индейские» шалаши.
Каменная баба: оденется, причешется, ученая! хожу и разговариваю, а уехал гость – сбрасывает с себя все, остается в одной рубашке. Баба-Яга... приговаривает: «Я хочу жить для себя!» Или на реке сядет на песок, трет ляжки песком, чурбаки свои, и говорит громко, чтобы все слышали: «Я хочу жить только для себя!»
Как Яга в траве возилась... что-то она [делает], а это она палкой хлещет Аркадия. Глеба бьет за его воображение, талант; хочет, чтобы дети были таланты.
Баба-Яга – факт. «Мир есть мое представление», думаю об априори, и все верно, но только остается факт – злая жена; что мир вне, она заполняет, мир из камня. Настоящий мир, подлинный, без нас есть каменный, а это мы украшаем его цветами, что цветы – все наши, наши, а сам мир каменный, и так он существует: каменная баба.
Город. Человек с каменной поясницей из мужиков пробился в председатели земской управы, человек факта.
Лицо проститутки: нос, губы – все будто обрывки какие-то, и глаза светлые и острые –далеко видящие зрачки. Лицо – устремление, как ветер, раскрытые рты и носы – клювы, будто все эти женщины – какие-то проклятые птицы, в бурю открыли острые длинные носы, с напряженным резким криком, отбивая друг у друга, несутся над морем...
Хлысты.
– Что же вы поставите на место церкви? – Жизнь!
Богородица и декаденты.
– Чего вы хотите? – Хочу быть творцом, – сказал декадент.
Рябов.
На лекции о Сверхчеловеке: разгоревался, думал о сверхчеловеке, а читали о Лермонтова стихах.
Богородица.
F. спросил о бомбе. – Нужно разделить мир, – ответила она, – мы должны им управлять, зачем же нам бомба?
Шалуны.
Сатир из рел. -фил. собрания: хохочет, хохочет, вдруг серьезно: – У них пророческий дар, у них есть часть того, что есть у меня, только они... шалуны.
IV. F.
F. – маниакальный интеллигент в момент полного распада его прежних (чужих) идей. Временами его собственное, личное пробуждается, и тогда словно проясняется небо, загроможденное тучами. Но опять на ясном толпятся рои чужих идей – оборвыши туч: общ-во религиозного сознания – очаг этих туч.
F. – дергается, глаза кролика, невинной жертвы, за каждой его фразой слышится готовность в любой момент (если что...) пойти до конца. Из-за этого на него набрасываются и марксисты, и оккультисты, и мережковисты.
Его личное («бестучное»), как в фокусе, сосредоточено на одной «змейке» общ-ва религиозного сознания.
Сон о змейке.
F. снилось, будто на одной подушке с ним спит, свернувшись колечком, небольшая, тоненькая и очень ядовитая змейка... (есть сны еще более вещие о змейке, что он идет на нее с топором, а змейка не боится топора, идет на него, высунув ядовитое жало, и он не может шевельнуться от ужаса, первый раз в своей жизни испытывает состояние двойное – бесконечного желания и в то же время немощи, как будто его насквозь прокололи, как насекомое, надели на иглу и оглушили серным эфиром).
Встреча с Легкобытовым.
В вагоне были приказчики и все незнакомые, только один сидел против него – очень знакомое лицо, но где он встречал его? Сон, и вдруг ясно вспомнилось: краснорядец. (Красные ряды – злейшие псы), он гимназистом ходил в Красные ряды чай пить и к Гр. Пет. Некрасову Антре! Словарь Брокгауза. Фарфор. Самолюбие. Краснорядец пропал. Вихрь: всю ночь носится: прощайте, друзья, мне теперь нужно московскую купчиху соблазнять.
Теперь сидел перед ним этот краснорядец. Разговор с ним: как будто он теперь все знает, и то, что он едет теперь к невесте с подложным паспортом. И что же такое к невесте, это извинительно, и это есть у всех нас. Он вдруг перешел на обывательский тон: – У меня есть невеста. – Из каких же она? – Из дворянок. – Из дво-ря-нок? – Окончила Смольный с шифром. – Но краснорядец как будто видел все-все, что таится за обаятельным тоном, и он попался и был в руках и, рассказав одно, не мог уже больше остановиться. Виноватость. Низкое красное солнце. – Почему солнце красное? – Такой простой ответ, учили как-то про атмосферу, но он забыл и объяснить не мог, и тут совсем не в атмосфере дело было. – Как же вы это не знаете, – усмехался краснорядец. F. был совершенно разбит, потом собрался с силами – что он делал? Он признался, что сидел в тюрьме, страдал для народа. – Вы это для себя страдали, и потом еще самолюбие, не называй моего пирога лепешками. – И опять будто змейка пронзила жалом. Утром в Петербурге он ясно почувствовал, что это шпион, и тот насмешливо провожал его: – Увидимся, с вами-то мы увидимся! (Про красное солнце: – Можно ли все звезды пересчитать и проч.).
Исповедь психиатру.
Борьба из-за письма. Обессилен этой борьбой: величайшее торжество сменяется величайшим унижением, и добрая старая дева советует лечиться: – Всякий со стороны скажет, что вы больны. – Такое унижение, что покаяться хочется, последнее сбросить, и вот старая дева указывает на психиатра. Всю ночь ему пишется исповедь. У психиатра: исповедь приколота на шпильку.
Мир круглый.
Это состояние духа начинать развивать от красного солнца в беседе с Легк.: раз науки ни к чему, то исчезает вера в «прогресс», и тогда остается тот круглый мир, в котором все начинается от себя и понимается от себя; тогда ему сразу стали понятны и люди, даже в вагоне, и разговаривать с ними было пустым, все так понятно: у каждого есть своя боль. Вера в «прогресс» этого не давала. Люди обманывают и себя, и других, и они даже совсем не понимают, как они несчастны: смеются, острят, и под этим ясно слышно то.
Скорлупа лопается.
Снилось ему, будто лопнула одна скорлупа – нет ничего, и другая, и третья – все это он без жалости разбивает, и, наконец, ничего, ничего – все прошлое обман.
Дом Комарова.
Горбунья вещая и F. Прочие люди: археолог, сын монаха, проповедник сознательного брака (Данилов): женился в ссылке по необходимости и ввел этот брак в сознание и стал проповедовать.
Боль, раскрывающая мир.
Мгновенно пронзившая боль душевная, – и все стало вокруг понятно, понятно, что такое взрослые люди (этой болью воспользоваться, чтобы соединить с душой F. души всех этих несчастных людей: Данилов без шапки, Мережковский, горбунья, Легкобытов и проч.). В общем, люди и не знают радости и до того привыкли к своему ужасному состоянию, что... ничего, – а вот на этих несчастных все и видно, как построен мир взрослых.
«Бюрократия».
Мышиный тиф. Энциклопедия. Памятники на Волковом кладбище. Стебун и другие чиновники. Жизнь Виктора Ивановича Филипьева – труженика – и Стебуна; в их отношениях имеется что-то общее с отношением Легкобытова к Щетинину – то же самое, только + идеология. Раб, сознавший свою силу, и благодарность жизни за это сознание (Филипьеву – энциклопедия, Легкобытову – искаженная земля, марксисту – философия причины).
Грех.
Я знаю свои грехи и чувствую их как грехи, но мои сверстники делали то же и не чувствовали греха, значит, не в самом поступке грех, а в моем сознании: в чувстве боли от этого и в чувстве отдельности. И значит, это чувство не из факта, не из жизни пришло ко мне, а было со мной, и когда я поступил, возникло «я». Вначале было сознание, дух, а когда дух с чем-то соприкоснулся, стало «я». В духе нет греха. То, что я чувствую, – не грех, а дар мой. Я не виноват, но я чувствую себя виновным, я беру на себя грех мира, – и в этом есть Христос.
F. и Гамлет.
У Гамлета сознание отстаивает свои права у природы, a y F. природа в своем священном и вечном значении отстаивает себя.
Начало повести.
F. и горбунья на Охте и всякая беднота вокруг (смотри мои этюды Петербурга).
NB! Бюрократия.
Та бюрократия, те враги всего живого на Руси, какими представлял себе их R, и какие это люди лично: их великий труд, распределение времени, порядок, семья, любезность, тайное страдание – вообще, те же самые люди, как и везде.
Виктор Иванович: – Вам без двадцатого числа жить невозможно, в России без этого нельзя жить. – Мое глубокое убеждение: бюрократия собрала самых способных людей. – Ну что ж вы сделаете? – Сделать ничего нельзя: делайте для двадцатого числа и для себя. – Он еще надеется! – Это нравилось: F. на что-то надеется, наивность его.
Черта русской интеллигенции.
Лично бесплотные духи исповедуют материализм. Это чисто христианское дело: умереть за других – значит самому лично стать духом, а другому дать жизнь, материю, питание для духа, плоть; умереть за других – значит воплотить, вот почему материализм.
Начать!
Когда спадает одна, другая и третья скорлупа, все хочется сбрасывать дальше, дальше, что бы ничего не осталось, сбрасывать, как сбрасывает уж свою омертвелую ненужную чешую – все омертвело, задор охватывает, и вот момент... Охватывает радость: начать все вновь, решиться в одно такое мгновение – и вся жизнь будет другая: начало жизни, самое первое начало ее; и так ясно, так стройно, что вот взял бы лист бумаги и все написал. F. взял лист белой бумаги, карандаш, сел за стол и в самом центре листа решительно и твердо написал: «Человек». Потом он провел от слова «человек» во все стороны – на север, юг, запад и восток – черточки и к ним хотел приписать что-то, чтобы постепенно так от чертежа к чертежу и изобразить все. Но тут словно облака проходящие заслонили солнце, и все смешалось и потемнело, на белом листе осталось только «Человек».
Рыжее небо.
На рыжем, залитом электричеством небе горели две маленьких, с булавочную головку, звездочки. F. смотрел на них, на звездочки, а две какие-то сладостные, радостные минутки жизни смотрели на него. Он думал: что же все требуют признать Христа, когда вот Он и есть, как опознавать еще то, что есть постоянно и живет постоянно с тобой во всей этой скудной жизни? Христос – это горе наше, это то, чего мы лишены, это тоска по земной неудавшейся нашей радости. Там где-то о Нем, как о себе.
Но как все-таки вошел в душу мужика Христос? Подлинно ли это Христос?