Михаил Пришвин. НАЧАЛО ВЕКА (11)
- Начало здесь
II часть.
Город, подобный Ельцу городу. Открыл некий человек транспортную контору. Камень-правда. Начали купцов соблазнять. Общество хоругвеносцев. Выстроили церковь новую. Постройка церкви – рассказ для Легкобытова о том, какая ложь в религии, как она делается. Заключение: черти выстроили церковь.
Полный очерк про [историю] города. Возможно изобразить эпоху борьбы с революцией...
III [часть].
Соблазняет интеллигенцию в Петербурге.
Куда бы ни пошел, ни поехал, – сады ли арендовать, в трактир ли проветриться, газету почитать или умных людей послушать, – не миновать мне вернуться домой, а дома жена. Я благодарю Бога, у меня хорошо. Первая моя жена была духовного рода, дьячковая дочь – двадцать лет прожили, слова худого не сказывали друг другу. А когда Анна Ивановна собралась умирать, позвала племянницу Лизу и говорит ей: «Вот, Лиза, тебе муж!» Соединила руки наши: «А тебе она будет жена, как и я, доживайте время!» Благословила и отдала Богу душу. Зажил я с Лизой тихо, в меру жизни, будто первая не умирала, до чего доходило: Лизу Анночкой звал. Нет, что говорить, бабочками я очень доволен.
Во время этого разговора вошел человек с большим хлебом, высокий, с седой щетиной по щекам, щеки пьяного цвета, а глаза черные и пронзительные. Легкобытов сразу его заметил, сразу его чем-то потянуло к нему. Неизвестный человек, когда услыхал, что арендатор Лизу Анночкой звал, усмехнулся и задал вопрос необыкновенный: – А как же в Царствии-то Небесном, которая будет у тебя по правую руку, которая по левую: Лиза или Анночка?
Легкобытов даже на месте подпрыгнул от этого вопроса, очень понравилось, но другие и сам арендатор садов не обратили внимания: человек с большим хлебом был неизвестный, видно, выпивши, и сказал чуть слышно: – Ты говоришь, бабочками доволен и жил с женами хорошо, а я со своей женой, всю жизнь с одной женой, по-скотски жил. Так мне все представлялось, будто не та она, а настоящая меня отвергла, настоящая – Протопопова дочь Маша. – Позолотчик улыбнулся, как бы прося снисхождения у публики за <зачеркнуто: воспоминание>
– Стою, бывало, на клиросе и все на Машу смотрю, и так потом с женой живу по-скотски, а духовными очами все на Машу смотрю. Уморил жену, помирает – и вдруг что-то стукнуло в меня: так ведь это же она помирает, Маша моя, та, первая, настоящая, без этой и той не будет. Как же я этого простого не знал? Это проспал? И тут я смерть эту как любовь принял – вот как совокупление со смертью произошло – и голос мне был: отдайся, отдайся Христу. Смерть меня словно елеем смазала, это действительность, а то все воображение. И принял я Христа, как заразу, вот как сифилис принимают, так я неизлечимо принял Христа, и существо, бывшее во мне две тысячи лет в затемнении, воссияло. Ты говоришь, что в Царствии Небесном Анночка будет у тебя по правую руку и Лизочка по левую, а у меня одна звезда, и в ней ключ к тайнам Завета.
Широко открыв глаза, слушал Легкобытов неизвестного человека, и как говорил он «отдайся, отдайся Христу!», так и ему тоже будто голос был: «отдайся, отдайся этому человеку, вот он пришел, твой избранник». Только вдруг произошло необыкновенное: неизвестный человек захохотал пьяным хохотом и сказал: – А вы все сволочи <2 нрзб.> – и ушел. Легкобытов за ним выбежал из трактира.
На базаре неизвестный человек с большим хлебом затерялся, и Легкобытов долго бродил в толпе. Вдруг увидел он его возле ларька, где продавали палочки лакрицы, похожие на длинные сосиски, которые торговцы выдавали здесь за акриды Иоанна Крестителя. – Акриды иерусалимские, акриды палестинские, девий мед! – выкрикивал торговец.
– Как девий мед? – спросил неизвестный. – Акриды, или девий мед, – повторил торговец. – Дикий мед, – поправил извозчик. – Торговец крепко заспорил с извозчиком: один стоял, что «акриды» значит «девий мед», другой – что «дикий». Неизвестный вмешался: – Погодите орать, вот у меня тут есть прейскурантик. – И вынул из кармана маленькую Библию. – Дикий, – сказал он торговцу. – Так точно, – ответил торговец, – мед дикий, а как у нас народ боится дикого, мы его пускаем за девий, пустынный.
Купив одну палочку дикого меда и весело помахивая этой длинной сосиской, неизвестный пошел по базару, то там, то тут останавливаясь.
– Полакомиться пустынным медком? – говорил ему торговец.
– Девьим, девьим, – смеялся неизвестный.
И, высунув из кармана бутылку казенного вина, выпивал из горлышка, закусывая акридами. Колебался Легкобытов, подходить ему к этому странному человеку или уйти: мерзкий был вид у неизвестного. Наконец, он подошел к нему и спросил о хлебе, где он такой хлеб достал, в этой местности не пекут таких больших хлебов. – Хлеб этот нездешний, – ответил неизвестный, – это не хлеб, а подобие жизни небесной и человеческой: истинно, истинно, говорю тебе, человече: пока не будет зерно человеческой жизни истерто в муку, правда человеческая не совокупится с истиной.
Изумленный стоял Легкобытов, неизвестный отвечал на его мысли, а вид его был пьяный и гадкий, и [он] говорил всякие мерзости. И тут неизвестный ответил ему: – Я держусь двух Заветов: с мужем разумным, как ты, говорю по разумию, а с мужем безумным – по безумию.
– Кто ты такой и откуда ты? – спросил Легкобытов. Неизвестный отвечал: – Я заяц в поле. – А родня твоя? – И родня моя все зайцы. – Легкобытов просил его зайти к нему, и неизвестный, забежав на минуту в казенку, с удовольствием пошел к Легкобытову. Увидев образа, крестики и книги искателя правды, захохотал. – Над чем же ты смеешься, окаянный? – Над человеком, – ответил неизвестный холодно и стал раскуривать, выпивая [целую] бутылку казенного вина. И стал он пьянствовать... мерзости, и верующие люди приходили к нему...
Легкобытов изумлялся, чем он покоряет людей. Это что за мерзость – искупить. Он не может привлечь, но он может искупить.
Хлыстовские радения <1 нрзб.> свет конца.
– Шел послушать «ныне отпущаеши» в граммофоне и вот на базаре человек предлагает мне купить акриды...
– Ведь такого рода явилось: крест объявился на дереве вросший (Паниковка ожидает чуда, а на станции...)
Деньги показались (не было, и вдруг показались, легенда о них).
Ненормально бороду остриг и прямо стал похоже, можно сказать, на... Дон-Кихота.
– Бабы?... ну да, вот именно, женский пол. 18 пудов – якорь через двенадцать <1 нрзб.> нес – вот какая сила!
– Иван Иванович был [сильный] человек, прямо богатырь, якорь 18 пудов через 12 <1 нрзб.> нес, а теперь силу потерял, бороду обрил ненормально и стал похож... прямо стал похож на... Дон-Кихота.
Священная проституция (монашеские рясы – тайна).
Путешествие двух купцов, двух девиц, студента с извозчиками по монастырям. Слушали обедню, гуляли (Артюшка-извозчик рядился в монашескую рясу).
Хорошо принимать гостей знавши, а незнавши можно только родных принимать.
Пьяный купец с возу свалился и просил мужиков помочь – Ну-ка, Ив. Ив., лезь на воз, как на свою Марию Васильевну. – Отошло, братцы. Кошка подберется, брысь не скажу. А Мария Васильевна смотрела раньше, как я умываюсь (разуваюсь), а теперь, как я обуваюсь.
По склону берега рассыпались монастырские кельи до ограды, за оградой избушки рыбаков перемешаны с ивняком и еще гуси гуляют.
Было раньше в городе тысяч девять народу, а теперь осталось только две: кто уехал в настоящий город, кто по уезду разбрелся: мельницу поставил или лавочку в деревне открыл. Кто остался – живут как мокрые тараканы.
Прежде, бывало, идет баба босоногая, увидела кума и присела к земле, а теперь...
Старичок-чудак молится какому-то святому Сисилию, а больше никаких святых не признает и попов ненавидит.
Образ явился. Я подошел и осмотрел и говорю: молод! молодые не являются. Внесли в церковь, я опять говорю: это не святыня, святыня так не дается.
Поверил и бросил узкие брюки, автомобиль, аэроплан.
Человек-качан. Ресницы белые и большие как капустные листья и в пазухах листьев глаз блестит человеческий... И старушка-качанница. Будто вот только что выглянула из огуречного рассола и кричит: огурчики солененькие!
Старик дал обещание не ругаться по-матерному и, чтобы легче нести послушание, вместо матерного слова чуть коснется, твердит «волосатик тебе в рот» или «шкура барабанная». За то, что он неправильно ругается, прозвали его «черт с кривым рогом».
– Маешься, маешься и ни к чему. Состаришься и увидишь, что маялся, маялся, а тебе нет ничего и все ни к чему. Стало быть, для потомства. – Для потомства известное дело, чтобы по ветру пустить. Да оно бы все ничего, будь на каждом шагу правда. – Правда у Петра да Павла. – Суд я понимаю руль, а выходит торговля.
Девица хороша собой да степени нету, а так она не спящей руки, что говорить, утешная и на побаютки гораздо ловка, ну и не хломуша какая-нибудь.
Нестор Кузмич гундосый, вроде дурачка, яблоки-падалицу продает по деревне. Вокруг него оживление, едят шутят (яблоко и никакого в нем воздуха); облакомилась яблоками (перед Богом согрешила).
Мирская няня всю ночь сидит на печи с младенцем в руках больным и не спит и все, что слышится и видится ей в полутьме, принимает за действительность и потом рассказывает о своих видениях.
Доцент и старуха: одинокий интеллигент соскучился и нанял старуху и все заговорить с ней хотел, но она оказалась грубая и ничего не отвечала («я почем знаю!») и вот он оставил старуху и принялся за свои книги и сидел так два года. Однажды он старуху дома не застал, двери были открыты. Чтобы вдруг чего не было, он симулировал гнев, бросил палку, швырнул пальто, и вот с того момента старуху как прорвало, и такой оказалась чудесный человек (а уходила старуха к чужому ребенку, была мирская няня).
Маша (Ушакова) «я такая!» Когда брат умирал, то говорила, что хоть бы поскорее помер (из-за наследства), а ей доносили (ошибочно), что умер, начинала ужасно голосить (дворянин Сумилов, его письма). Разошлось у них из-за мебели: у Маши какая-то мебель была и вот «дворянина» подзыкнули Маше про эту мебель сказать, он и скажи, а Маша ответила: «если мебель желает, а не меня, так этого хламу везде много» и отказала и свадьба разошлась.
[Вот] весь наш разговор, но сущность, почти формула нашей торговой жизни, данная собеседником, состоит в следующем: власть в наше время по существу своему такова, что обладатель власти неминуемо должен сдать материальную часть письмодателю или секретарю, а тот берет в плен остальное содержание власти. В этом и вся беда, в разложении власти; разлагаясь сама, она распыляет и наше купечество. – Почему же нет Минина? – Потому нет и Минина. У нас наживаются молча, а проживаются с шумом. Как заговорил человек, стало быть, он проживается, и никто ему не верит. Минин же говорил и не проживался – вот в чем секрет!
Мы замолчали. В темном углу моей комнаты виднелся всадник на белом коне. Голова у дракона была маленькая, копье у Георгия тоненькое, а тело чудовища преогромное. Приходило в голову: «Хорошо Георгию копьем разить головку, а как нам тут, не-Георгиям, жить долго возле огромного смрадного тела врага?» – Как вы себе представляете, – спросил я гостя, – какая связь между геройскими делами...
Собственность буржуазии, рабочая собственность – интеллигенция (гуманизм, бледное христианство).
<зачеркнуто: поэт – величайший собственник... для других, но и мужик свинью кормит для других, поэт – скупой рыцарь.>
Собственность – всемирное тяготение [собственности] – когда лишился всего, как хорошо, свободен!
Индивидуалист, иначе собственник – разбить индивидуальность и выпустить пленную личность.
Капитализм: мир дворцам, церквам [хранить] красоту, социализм хочет сделать ее человечней, приручить, одомашнить.
Сапог рабочего и футуриста – все они говорят: «ощупай материю», зовут в чан, в материю, в безликое.
Зов бездны: тянет в пропасть, в безликое, в материю (мужика в свинью), а рабочий хочет только того, чтобы все были одинаково в свинье: [жизнь] материальная, духовное – надстройка ее. Жорес: я хочу, чтобы все ездили в 1-м классе – [всё одинаково] и всем будет хорошо. Вот почему буржуй.
Мережковский – Светлый иностранец – общественность (революция) создала религию: «Я» и «Мы» (Я – это Ты в моем сердце Божественный). Падаль и сапог: раскаявшийся эстет и дело его – дело покаяния (но рабочий – сапог): исходил в словах бесплодно, как Керенский. Литература была в острой тревоге и расцвете трагической красоты, но не была проникновенной, чтобы взять инициативу в свои руки, вот почему теперь нет поэтов. Есть ли у общества щупальца земли, как у индивидуума? Начало собственности выходит из индивидуальности, которая есть сама по себе домик личности. Задача социалиста: разбить индивидуальность и освободить из нее личность, общую всему миру, личность «человека» – Христа у христиан, пролетария у социалистов.
Заповедь собственности: полюби и познай вещь, как самого себя. Собственность проникает в радость жизни через вещь, через материю. Рабочий тоже хочет проникнуть в радость жизни и требует, чтобы все одинаково (Жорес), проникнуть в эту радость одинаково: вот материализм.
Секретарь обер. прокурора Св. Синода говорит: – Вы наши будете.
Алекс. Мих. Бутягина потерпела крушение у Гришки Распутина и нашла приют у красивого брюнета.
«Начало века».
План. Рел. -фил. общество – мастерская, где выделывались крылья поэтов. Мастерская, идеи – это стальные молоты. Циклы идей: Ницше, Розанов и проч. Джемс – Мережковский. Люди общества: до сатира Легкобытова.
Заключение: символы коммуны. «Начало века» и чан.
Вывод: коммуна – крест народа, и дальше не нужна мастерская для крыльев: радость жизни и радостная песня (сфинкс исчез).
Крылья поэзии последнее время все более или менее искусственные: Ремизов делает себя из археологии, Клюев – из хлыстовства, Андрей Белый – из оккультизма, Брюсов – из Пушкина. Непосвященная публика ничего не понимает... Декаденты и модернизм. Но не до средней публики этому <1 нрзб.> мельница словесная с пропеллером: свой кружок и сокровища недр своего народа.
Петербург был умственным центром России, сюда были проведены кабели огромной Империи, и здесь... кабель разорвался, сверкая всеми искрами. Религиозно-философское общество собрало сюда весь цвет, здесь мрачная жизнь Руси скрывается, и мы входим в теплицу с цветами среди зимы десятилетия мрачной реакции от 1905 года.
Я вошел в литературные круги Петербурга, когда писатель покинул старый народный крест и радостно взял в свои руки цвет. Я вошел в литературу в это время – после 1905 года – и хочу с вами теперь поделиться... увы! теперь уже воспоминаниями: теперь старый крест сопрел, цвет увял, крест и цвет лежат теперь одинаково под обломками нашего быта. <приписка: очерк декадентства>
Вспоминаю, раздумываю: какой это цвет был в руке у художника, лесной, полевой, луговой, цвет своей родины, окруженной лесами, полями, лугами, – или это один из тех цветов, которые мы видим студеной зимой в витринах цветочных магазинов Невского проспекта?
Однажды я шел по Невскому мимо одного такого магазина, где цвела сирень в декабре. Два прохожих остановились у витрины. Старший сказал молодому: – Хорошо цветет сирень?.. – Очень хорошо! – ответил молодой. – А если вынести ее на мороз? – Пропадет. – Вот видишь. А я тебе дам такой цвет, что цветет на морозе и не умирает. – Дайте мне такой цвет, – сказал я. – Пойдемте со мной, – ответил мне старший незнакомец. Я пошел за ним и так познакомился с одной из интереснейших мистических сект, именующей себя «Начало Века». Что бы ни говорили о стадности, но способность русского человека отдаваться, слушаться почти всегда имеет что-то красивое, точно так же редко бывает обратное – чтобы красив был человек, взявший власть. Я встретил в секте «Начало века» чистых голубей послушания и двух вождей: один именовался Христом, царем, другой по своему положению был такой же раб, как и все члены общины, но замыслы его были властные, он учил, что настанет час, когда царь-Христос в их общине не будет нужен, отпадет, и все рабы воскреснут свободными, и тогда будет настоящая коммуна и начало века.
Вопрос: какие знамения времени были в художественной литературе в последнее десятилетие падения Российской Империи? Я готовлю вам не ответ, это не по моим силам, а приношу вам раздумье свидетеля и участника.
Мне представляется чан кипящий, клокочущий, то рука покажется, то портянка, то нога, то голова. На краю чана стоит поэт и спрашивает показавшуюся в чане голову: «Что мне делать? – Голова отвечает: – Бросься в чан, и будешь народом. – Поэт говорит: – Я погибну. – Голова: – Ты умрешь как поэт и воскреснешь вождем народа».
Поэт не бросается в чан и продолжает петь, но как соловей на подрезанной березе... беспокойно, ибо он сознает, что из березы снова сделают крест и цветы поблекнут.
Но, может быть, со времен Пушкина вся наша последующая литература, за немногими исключениями, была песней на краю кипящего чана, песней соловья на подрезанной березе.
Вспомните, как Лев Толстой отказывается от своей художественной песни, называя ее болтовней, и бросается в этот кипящий чан. Где теперь писатели, поэты, художники, – где лицо нашего времени? [Невмоготу?] Смутно чувствуется каждым, что не потеряно все совершенно и лицо где-то есть, но лица не видно, и зад времени засыпает нас, [мелких обывателей, лавой и пеплом]... нет сил превозмочь, нет сил выбраться из-под пепла и увидеть истинное лицо времени. Где тот писатель, поэт, почему он молчит и не скажет, где лицо: и есть ли в самом деле это лицо, есть ли время, и правда ли, что это революция...
1905 год был для литературы – жизнь для себя (возрождение, аполлоническое просветление). Литература после 1905 г. была как женщина-мать, не знавшая любви: вдруг посреди почтенной семейной жизни взрывается пламя личного чувства, вулкан извергается, засыпает огненной лавой и пеплом приютившиеся около его кратера сёла и города. Так литература. Пепел порнографии, засыпало читателя пеплом порнографии...
Светлый иностранец и декаденты и порнография. Серг. Городецкий, Ремизов, Клюев, отчасти и М. Горький – все декаденты.
Раньше было целостное чувство народа – пусть славянофильство неправильно, но оно система, пусть народничество – выдумка интеллигенции, но оно дает программу дела злобы дня даже для фельдшерицы в земском углу Тмутаракани. И вдруг ничего: литература живет для себя...
Литература, искусство – это лицо народа.
Так вот с каких времен начинается «саботаж» интеллигенции. Литература должна умереть была и воскреснуть вместе с тем [классом], который составлял тот чан общества.
Чтоб стать религиозным вождем народа, прочитайте Глеба Успенского как биографию раздавленного художника. И вот из самого последнего времени – судьба поэта-декадента Добролюбова: поэт бросает свое искусство, уходит в народ и становится вождем одной из очень могущественных религиозных сект. Есть еще очень талантливый, но малоизвестный поэт Семенов-Тян-Шанский, племянник знаменитого путешественника; он поет и мечется между разными партиями, приходит, наконец, к Оптинскому старцу, тут песня его замолкает, он хочет сделаться вольным священником, селится в какой-то избушке, где его во время последних восстаний убивают крестьяне. Всюду вы встречаете одно и то же: спев несколько песен, поэт видит себя поющим на краю кипящего чана – народа: не до песни, нужно дело, он бросается в чан, в бессловесное, где мы его потом видим уже не поэтом, [а,] по выражению Мережковского, живым мертвецом.
Искушающий броситься в чан не сдерживает своего обещания, поэт воскресает не как поэт, а как сектант, лжепророк, самозванец.
Я был свидетелем героической попытки художника отстоять свою личность и не броситься в чан: литература последнего десятилетия вся состоит из памятников этого усилия: есть поэт Алексей Ремизов, который в защиту своей народной личности вызывает все тени нашей истории с фольклором, этнографией, [историей]. Пришвин – живое восприятие русских медвежьих углов, Сергей Городецкий – славянское язычество, Клюев – хлыстовская поэзия.
Все эти писатели говорят: «Мы сами народ в своей личности (как Пушкин)». – И им отвечают другие: «Подите в настоящий народ, и вы себе шею сломаете».
Сопоставьте на минуту творчество народника Глеба Успенского и Сергея Городецкого, как оно выразилось в его первом замечательном сборнике стихов «Ярь»: «Дубовый Ярило на палке высоко у дерева стал».
Успенский страдает за народ, Городецкий радуется, у одного страдание – у другого радость, крест и цвет.
Заключение: коммуна стала как крест.