Михаил Пришвин. КРЫМ

Пришвин М. М. Ранний дневник. 1905-1913. – СПб.: ООО «Изд-во “Росток”», 2007. – 800 с. (С. 644-687)

• Начало здесь

КРЫМ

(Славны бубны)

1913.

20 Февраля. На Неве лед вырубают (снежная). Ледники набивают, значит, скоро весна. А Петербург весь в снегу, и морозы на редкость прочные стоят. Но свет не тот, у нас на севере не в тепле дело, а в этом особенном свете. Предчувствие весны – единственного великого праздника – начинается необыкновенным этим светом, небо словно раскрытое море стало, лед преобразился в прозрачные облака.

У меня предчувствие весны вызывает часто далекое воспоминание, когда, бывало, мы учимся в городе и все дожидаемся, когда нас отпустят на каникулы. Приезжаем домой в деревню – рай, а не сад! все цветет, поет, ликует. «Ну как, хорошо? рад ли?» – спрашивают домашние. Как же не радоваться! Еще бы не радость! Никто не думает, не может вообразить себе, что вот уже готово сорваться у мальчика слово: «нет, не рад!» И теперь даже жутко становится подумать: что если бы сорвались слова и открылась бы тайна вся, сколько бы тут насмешек и сколько мучений было и отравы, той ужасной отравы, которая и есть источник всякого греха: страх людей, недоверие, уединение и одиночество... А тайна была в том, что однажды, еще той весной, когда в городе ледники набивают и продают моченые яблоки, в окне дома, где живет мой товарищ-первоклассник, я увидел сестру его: снежная, с голубыми глазами, смотрела на меня просто, без улыбки и грустно, как смотрит снег весной с голубыми тенями.

Возле дома моего друга был забор, весь утыканный гвоздями, и на этих гвоздях были теперь маленькие снежные куколки. Каждый день украдкой я потом проходил, нарочно делая большой круг, мимо дома моего друга и видел, как одна за одной таяли снежные куколки в весенних лучах. Иногда, очень редко, и она показывалась в окне, куколки таяли, а она показывалась, и весь снег сбежал, подсыхать стало, на улицах в подножки играли, на заветном заборе одни только гвозди торчали, а она одна, моя единственная, снежная, не таяла и показывалась мне время от времени. И больше ничего! Я не сказал ей ни слова, ни разу даже не видел иначе как через цепь заборных гвоздей. Но что из этого! В душе моей была Херувимская, ей одной пела душа божественную песнь, и брату ее в тех же тайнах души моей я отдавал царские почести... И вот вся моя тайна этой весны: больше ничего: снежная <зачеркнуто: куколка>.

Как я ждал весны, как я ждал этого свидания с родным садом. И дождался невиданного, неслыханного: только в разлуке с отчим домом понял я, увидел все великолепие цветущего сада. Мне казалось тогда, что деревьев нет в саду, а [есть] зеленый особенный дом какой-то, я, кажется, никогда и не найду земных слов, чтобы выразить это особенное райское великолепие. Но вот спрашивают меня: рад ты? А я чуть-чуть не сказал, что не рад, и чуть-чуть не совершил ужасное: чуть-чуть не выдал тайну снежной куколки. В этом райском саду я, как первый человек, был теперь одинок и печален. И Бог сжалился надо мной, оставил неразделенной эту мою тайну до конца. И сейчас даже мне страшно подумать, что чуть-чуть не сказал тогда: не радуюсь этой роскошной весне.

Иней... Белые куколки на заборе. За одной веткой другая и третья, и в глубине ель. И чуть поводит береза. Идут мальчики, стучат по забору... сыплется. Одно мгновение – рассыплется. Для чего существует иней... мга. Красная мерзлая рябина в инее. Грезы. Воробьи и белый пух. В белой глубине красная труба. Метла дворника. Все кончилось: белые бесформенные кучи на снегу. Куколки белые с забора рассыпались.

Так оно и осталось. Когда небесный особенный свет начинается над землей, еще сплошь покрытой снегом, начинается в душе моей Херувимская далеким неведомым краям, я как будто отрываюсь от [земли] и куда-то лечу: чудесное путешествие над снежной землей навстречу зеленому лесу, и, кажется, тысячи лет еще пройдут, пока закукует кукушка и соловей запоет, и что там, в зеленом лесу, будет чудесный конец [путешествия]. И Бог знает чего только я не переживал в этом путешествии навстречу весне. А когда совершится все, оденется лес и поля, и дачники все двинутся из города, и начнется настоящая, обыкновенная, общая весна, то ничего моего не останется для меня: все как будто давно, давно прошло, и Бог знает сколько пережито. Так бывает с интимными праздниками почти у всех, почти всегда. Собираются, собираются, священнодействуют, а когда наступил сам праздник... Боже, какая скука: ветчина, творог, красные яйца... Я не верю, и никто не верит в эти праздники.

А ведь должны же быть праздники! И есть они, как тайна, у каждого, как проходящие облака, незримый свет...

Когда я, бывало, весной уезжал на Север и, постоянно двигаясь вперед, всегда был вестником весны и достигал таких краев, где только чуть зеленеющие мхи и оторванные громадные плавающие льдины своим движением говорили, что где-то началась весна, – как страстно хотелось мне хоть на минутку коснуться этого южного праздника природы, [коснуться] земли, покрытой цветами. И вот теперь я разрешаю себе этот праздник: я еду на юг зимой за началом весны, увижу южное море, лес, обвитый лианами. И вместе с летящими птицами буду лететь [вместе] с весной на Север: будет долгая чудесная весна. Со мной неотлучно будет мое снежное детское божество, моя снежная дама, единственная, не растаявшая...

На Невском под дождем, окруженные экипажами и толпой, глазеющей на мокрые флаги и электрические лампочки, мы где-то очень долго стояли, и наконец страх начал овладевать: опоздаем к скорому поезду, не вырвемся! Там, на юге, куда я еду, сегодня читал в газетах, миндаль цветет, а вот тут какое-то сплошное торжество инфлюэнции. И вот уже чихнул, и мысли несвязные, коротенькие мелькают: «Какой миндаль цветет, сладкий или горький, сладкий или горький? Сколько лампочек на доме? Насчитал пятьсот. А мне одна лампочка в месяц обходится три рубля. Сколько же стоят все эти лампочки?» Чтобы скоротать время, я начал уже лампочки [умножать] на число домов Невского, и все по три рубля, но вдруг поднялась палочка околоточного, и все извозчики двинулись.

Утром какое блаженство проснуться в поезде, мчащемся на юг по земле, в которую вглядываешься каждую весну с неослабевающим вниманием. И каждый раз задумываешься об этой тяге к земле. И странно! Вот уж сколько раз в [моей жизни] является мне на помощь член землеустроительной комиссии и начинает объяснять положение вещей. В этот раз мой спутник нотариус.

Как только я сказал ему, что живу зимой в Петербурге, он сейчас же начал:

– А, господин Петербуржец.

– Да я вовсе не петербуржец.

– Ну, как так не петербуржец – петербуржец. Чем вы занимаетесь?

– Пишу.

– Пишете, но что же...

В нашем купе ехал еще батюшка из И. И он попал в петербуржцы, и тоже попал в петербуржцы морской офицер. «Что вы делаете, что вы делаете, г-н Петербуржец!?» [Г-н] нотариус, что вы с землей-то делаете?

И начал нам рассказывать о хуторе... Обстановка рассказа. Земля...

21 Февраля. В путешествии самое главное – нужно как-нибудь заблудиться, чтобы исчез обычный расчет во времени и в месте. Помню, однажды летом на черноземе я так случайно заблудился: шел к приятелю, указали мне на лозинки, пошел туда, и вдруг поле вспаханное, не хотелось обходить, пошел прямо паром, очень устал. А когда добрался до лозинок, ничего там не нашел: просто были лозинки. Пошел в другую сторону, и опять напрасно: хутор был не тот. И все больше паром, черноземным паром приходилось блудить. Вдруг усталость от жары охватила меня страшная, и какая-то смертельная острая тоска схватила за сердце, и земля, родная черноземная земля, стала мне казаться просто каким-то чудным, посторонним всему моему существу минералом... Ох, сколько бы тут нужно еще рассказывать об этой смертельной тоске в полдень на черноземе... Знаю только <зачеркнуто: что смерть не страшит>. И вдруг откуда-то радость, острая неудержимая радость: ноги идут по чужой минеральной земле, а в душе родная, настоящая, бесконечно большая земля, необъятные пространства и удивительные люди, и уверенность, от этого уверенность и радость бесконечная, что я захочу и буду по всей этой необъятной земле бродить свободно и заходить к этим удивительным людям. С той радостью я шел совсем как-то в ином измерении. Иное измерение! но почему же радость моя продолжалась, та самая радость, когда я попал наконец в довольно серую семью своего приятеля? Попади я до этого, была бы скука, а тут радость, и знаю, радость я другим дал, и умей я тогда писать, то мне за простую передачу этого настроения дали бы даже деньги. Отчего же это? Вот я и думаю, оттого, что заблудился, потерял на минуту все привычное, насильно заданное, чужое, и осталось свое собственное, подлинное. И в путешествии, я думаю, весь интерес состоит в том, чтобы заблудиться, и тогда что-то открывается, и новая земля и новые люди будут действительно новыми. Но как это сделать, я не знаю, тут одно упование...

Я не посмел бы осудить город и сказать, что вот город плох, а деревня хороша, этого нет у меня. Но я в городе не могу заблудиться. Я не успеваю как-то овладеть одной атмосферой, как вступаю в другую, одно перебивает другое, и получается мелькание. Раздать бы город, чтобы все эти чудесные дома, и памятники, и дворцы, и люди были в своей атмосфере, чтобы одно совершенно кончалось, а потом начиналось другое. Но боюсь, что одного большого города хватило бы слишком на многие земли. Но я не могу овладеть городской атмосферой и завидую пролетающим над городом перелетным птицам: кажется, они на лету все понимают.

Снял с пальца обручальное кольцо... Зачем оно в путешествии, где я должен быть совершенно свободен и готов делать самые бесстрашные опыты. Мне не стыдно, жена моя знает... она совершенно свободна делать такие же опыты. Да нас и не это соединяет, мы все это пережили. А все-таки как-то стыдно... Одно извинение, что бессознательно: посмотрел на нее, поговорил немного и незаметно снял и положил в кошелек. Ее зовут Ванда, она архитектор и страстный охотник. Мы познакомились с ней в Севастопольском поезде еще у Николаевского вокзала. Две подруги ее, некрасивые барышни, провожали и слушали подобострастно. Она явно позировала, то и дело слышалось: когда я строила дом на Морской, когда я строила дачу в Финляндии. Но очень уж она была интересна, эти тонкие змеящиеся губы, изогнутые брови черные – серые глаза – все было ей простительно. Я снял свое обручальное кольцо совершенно бессознательно, больше: если бы я заметил, как снимаю, то ни за что бы не стал снимать.

Мимо окна проносили золоченую клетку с двумя кошками. Это были генеральские кошки, я их хорошо знал: Лялька и Милька. Они тоже ехали в Крым. Их целую зиму лечил мой приятель, ветеринарный врач. Кошки страдали инфлюэнцией.

1 Марта. Симеиз. 22-го вечером из Петербурга. – 24 утр. воскрес. Симферополь. – 25-го Алушта – Ялта – Байдары. – 26-го Байдарская долина. – 27-го Узунджа. – 27-го вечер Симеиз. – 28-го Симеиз.

– Одно из красивейших мест! – сказали Анатол. Тим. и Б., лежа на пляже. Описание их сада (глицинии и проч.)... – Италия или юг Франции – что же может сравниться! – И задумались, и вдруг один говорит: – А представь себе, что это болото, а не море... – Смотрели долго, глупо смотрели: море ведь очень глупо, если смотреть нарочно – но на лодке нельзя, рыбу нельзя, и наконец воспоминания, и вдруг: а представь себе, что это болото! мочежинками – и в Турцию.

Вызывают друг друга пищиками от рябчика.

Калифорнийский перепел.

Миндаль цветет с января: а вот уже март, а он цветет, все цветет.

В Ялту с заведующим и доверенным табачной фирмы Бостонжогло: новенькие... Табачное производство: синдикат скупщиков.

На перевале Чатыр-Даг: один поворот – и кипарисы, кучки кипарисов-монахов, там два, там три, приближаются, встречают.

(Крымские контрасты).

Можжевельники и камни – вот основная природа, а потом природа в горшках. Скала Кошка, и там в сезон всегда демон поет.

Нет весны! Дождь не мокрый, снег не холодный. 1-го Марта. Метель в горах, солнце в долине, море волнуется. Через час горы сияют, море спокойно, тепло. Пришли к Лебеди – стало холодно, вышли – тепло. Дождь не мокрый, снег не холодный, нет весны. Страна, где два времени года: теплое и холодное. Среди зимы в декабре и январе расцветают подснежники. Кажется, тут нет правил: почки на дубе не торопятся, знают... просто... что им? – тут нет поста, нет правил: выглянет солнце зимой, и зимой расцветают цветы, когда пишут в газетах: «зацвело», что это значит? И осени нет.

На автомобиле ночью по берегу Черного моря. Большие звезды и разговор техников и мыс Одиссея, к которому корабли приставали. И разговор о Юрской формации и о том, как швыряют с высоты: бук, граб, дуб, орех... И вдруг среди этого воспоминание... Плыл дельфин, и все так просто было, и вдруг погрузился в морскую глубину, на поверхности разговоры, а там полуночное солнце и тревога белых ночей.

Как я увидел Байдарские ворота.

Море. Комната с окном на море и радость обладания (спокойного) – синее, зеленое, серебрится остров на синем...

Туманно... море как земля, как от земли пар поднимается, ветер прогоняет... прогонит, и [станет] тепло и ясно.

Байдарская долина. Крокусы на полях. Омелы на деревьях. Орехи в долине... срубили орех из-за тени... а что собирают с земли... поле не поле, лес не лес, река не река (каменная река), Черная река из-под скал, плодороднейшие лессы... чашечка кофе... Мустафа – орел. Татарки – цвет[ные] из-за углов, из-за плетней, посмотрели и метнулись, шли и исчезли... группа женщин смотрит... мулла... благородные профили... Турки на дороге... [Готское] кладбище. За железной решеткой женщины. Русский и татарин

– их семейный быт.

И над всем – море! Сколько бы его ни бранили, что бы ни врали, оно все – море.

Можжевельники – хозяева. Страна без народности. Природа – проститутка: кто ни придет – всем улыбается синее море: пришли генуэзцы – от Афин до курорта.

То, чему студент изменил: никогда не видеть!

4 Марта. Осман – Пастух.

Стучатся – проводники. Слава Богу, начинается, вот обрадовался – весь город ожидает гостей: в крахмальном воротничке, синей куртке, и, наконец Осман, робкий и скромный старик, бедняк. – Если бы у меня была своя кофейня! – Проводники живут хорошо! – Ну да! – А как же вы живете, плохо? – Ну да, плохо: на ботинки нет. А чтобы открыть кофейню, нужно 100 руб. Вот если бы я как Ахмед, у него своя гостиница, лошади [хорошие], и живет с русской барыней... – Это нехорошо! – Нет, это хорошо: у него своя кофейня, своя гостиница... на деньги барыни, и даже лошадь [хорошая] мальпост. А потом, когда барыня ему денег перестала давать, он бил его кнутом.

– Это плохо, Осман! – Ну да, это плохо! Я прихожу раз к барыне, [принес розмарин], говорю: чего ты хочешь? «Чего я хочу, у тебя нет, Осман!» Я принес [ему] черешен. «Не нужно черешни, чего я хочу, у тебя нет, Осман». – «Чего же ты хочешь?» – спрашиваю его. Она молчит и смеется. Тогда я привел ему молодого татарина Махмета, и он его...

– Это нехорошо, Осман! – Нет, это очень хорошо: у Мах-мета теперь гостиница своя и лошадь мальпост. Нет, это очень хорошо! А потом Махмет совсем стал богатым и бил барыню кнутом. – Кнутом, это плохо! – Ну да, плохо...

Что-то детски-милое, в то же время джентльменски-скромное и почтительное было в старике. Такой мне не помешает, я согласился взять его. А он, обрадованный, вынул свою книжку, где туристы расписываются. Много было всяких рекомендаций, что Осман хороший проводник, скромный, и между ними вдруг теплая надпись: «Милый старик! все благодарим тебя, помним Османа», и подпись сорок двух дам.

– А это я по дороге расскажу, пойдем и расскажу, а то времени нет. Ну да! Барыня тихо ходит, а со мной их шли сорок две барыни. Вот цветок – я прошел мимо, а он мимо цветка не прошел, один остановился цветок срывать, а другой идет, [отстал] и кричит, а третий ушел смотреть, как баранов пасут. Когда я с барышнями иду, у меня труба. Я трублю в трубу, и барыня собирается. Ну да! Летнее время дама туда-сюда ходит: там цветок увидит, землянику, там барашка, там камень. А я затрублю, он и собирается. Зато так тихо и ходят, ну да! А дама молодой, старый мало ходит, самый молодой восемнадцать лет, самый старый двадцать пять. Привык ко мне, и вместе кушать. Как отец родной. Кошелек потерял, я нашел. Прошел немного и опять потерял. Я был ему как отец родной.

Овцы, молодые ягнята медленно передвигаются по Яйле...

Я говорю ему: у нас воды нет, [еды] тоже нет, нельзя идти на Яйлу, заказали моджара с провизией везти на гору.

Купаются все... рядом лежат, а я как увижу, кто идет, трублю. Как он услышит трубу, скачет все из воды и одевается... Нет моджары. Спать ложатся кучками. Я купил барана у пастухов и пришел. Топим большой костер. «Живой, нет, мы кушать не будем». Сварил, покормил.

Дождь не мокрый, снег не [холодный].

Комиссионер. Вначале я не мог отличить грека от турок...

В Ялте я зашел в лавочку купить себе апельсин, молодой человек в феске продавал фрукты. Я подумал, что он грек, и, желая завести с ним политический разговор, говорю, что греки взяли новый город [у турок] – Греки? – повторил торговец. – Да, греки, – ответил я. – Греки? – опять повторил он и посмотрел на меня широко раскрытыми глазами. Я понял, что со мной разговор вел турок, и не знал, как выйти из создавшегося затруднительного положения...

Турок завернул апельсины, а потом взял меня за рукав и подвел к какой-то книге. – Вот это книга? – Да, это книга. – Мулла говорит, что в ней написано: [пусть] греки возьмут Адрианополь и Константинополь возьмут, только через двадцать [суток] турки опять отнимут Константинополь. Но они будут стрелять не пушками. И не ружьями. А чем вы думаете? – Бомбами с аэроплана? – И не бомбами. Мулла говорит, они будут резать ножами. – Отмерив ладонью от кисти до плеча, он сказал: – Вот такими большими. – И посмотрел на меня глазами широко раскрытыми, большими, и в глубине их были темные маленькие черные точки. – Вот такими, булатными! – повторил турок, провожая меня из лавочки. С этого времени я решил узнавать: опасно. И, проходя мимо кофейни, зашел туда, кофейня полна была, облака дыму висели. Единственный столик незанятый был посредине, и я сел... Одновременно со мной сел какой-то кавказец, я спросил и удивился: в Феодосии (заходите).

Рассказ о том, как велика Москва...

Схема рассказа: как отличить турок от греков – необходимость явилась, когда я турку, покупая винные ягоды, сказал о победе греков... вон какие ножи! А потом в кофейной я обращаюсь с этим же вопросом к комиссионеру... и потом как я купил «Дюбек».

Черты всеобщего демократизма – до проводников.

Приезжие легко одеты, местные в шубах. Горячие полдни – миндаль – рояль черный – куры – лебеди – дворец Воронцова. 7–го четв. – из Ялты на Ай-Петри. 8-го в

Кокозы. Зубцы и Трубы, разбросанные дрова, выкинутая зола и проч. Надпись: расстреляны... Куда ты, туда я бросился.

Чахоточный учитель – отпуск на две недели лечиться в Крым, едет в Бахчисарай. Зимой Новый год встречает одинокий человек. На луне.

Великое и мелкое. Моя молитва. Пасха – Рассвет.

Солнце просто как удивление. 6° тепла – весенний [ветерок].

Альпинизм мало развит.

Pinus как рождественская елка.

Если бы не уставать! Объездил бы я весь свет, обошел бы все земли пешком, все моря, реки, растения, людей всех бы видел, знал бы и чувствовал весь земной шар как свою планету. Но каждый год осенью я думаю, что устал, что пора бросить. А наступает весна, и опять то же самое. Стоит только подняться.

Письмо, конверт с ее почерком – упоение, [письмо], а нет ничего и никогда не будет, нет надежды, нет ничего. И все-таки весенние сны...

Весна! Море синее и на нем острова разные, холодные и теплые, на одном маслины стоят, и море синее... на другом холодная сосна с тупым плоским верхом подпирает синие тучи, тис, камень, и чайка сидит на нем и наклоняется, ожидая холодной волны... и один остров знойный, и [стоит] кипарис древний, и цветы вокруг синие как море, миндаль цветет. Синяя долина. Идешь и собираешь по ней цветные камешки... Ветры разные, дунуло холодом, обдало теплом – каждую минуту меняется. Где же весна? Нет ее, нет тоски – делай весну! И поднялась голубая птица с зеленого острова и полетела на север, и невиданную все встречали с великою радостью – голубая птица летела. Кто терпел и страдал, тому и радость...

Где весна начинается?

На юге у синего моря понял я, как и отчего весна начинается – было так непохоже на все: остров серебряный, темные кипарисы и сосны на снежных горах подпирали тучи [синие]. Кипарис не знал, что делать с собой, и птица [голубая] пролетала [на север], а на море – серебряный остров... и что там где-то остров есть особенный, откуда все начинаются долины, и деревья «четыре брата», и голубая птица; и когда пришло время: ну, теперь пора! и полетела на север голубая птица, и кому надо, чей час был, радовались этому, и весна началась...

Здесь на юге все сразу: прошел теплый дождь, всю ночь с моря гуси летели невидимые – белые таинственные птицы... Утром <3 нрзб.> и весна...

Куры и зерно кукурузное. Кокозы: сады. Язык татарский, как и у киргизов, подчиняет все, почему это?

Лунный путь: из Петербурга... в гражданском чине или в военном? Видел, человек в красной феске копает сад. Он тоже из Петербурга... околоточный, живет с татаркой... Лунные горы повернули к луне [свои огромные] слоновые хоботы... крепость, замок над долиной... моджар крытое не украдет... лежит на кушетке человек и курит, а другие пьют кофе и разговаривают: на дороге белые кулиджи, и тополя до звезд, и кучи звезд (Стожары), и Венера с кулак.

Благословенная долина... Облака-горы, недоконченные творения, каждый может лепить [свои] образы животных. Настроение лунных гор то особенное: просыпается древнее, Египет, и былое, и звезды... Замкнулись сзади горы, и степь открылась, везде моджары, и переход к Бахчисараю, [едет] женщина на извозчике с [моджаром].

Хаос.

Мать в свет дочку выводит. Полная румяная дама с черными усиками и муж [чиновник] прокурорский. Лиля с модной болезнью и желанием жить вовсю в Ялте. Дама старая, с темными кругами вокруг глаз, и глаза играют, и, все понимая, смотрит на молодое поколение – сводница, и самой достается, учительница молодых.

Можжевельники мягкохвойные и можжевельники жесткохвойные.

Скала [сухая], а за ней гордые скалы равные встречаются с равными волнами, и только брызги [летят]. Дуняша – девушка, вечно отдается смиренно волнам и наверху вечно сухая скала. Солнце ее греет, и потоком сухим ссыпаются как ручьи шифера – сухой треск. Сухая скала.

Гул хаоса подземный... игра... в белой пене, как в сливках... довольная... тип доктора, который жениться хочет. Мужчин мало, все бросаются на нового, а он: жениться хочу, и физиологически объясняется так, что все от него разбегаются.

Хаос: камни, можжевельники, колючки... и там стучит молоток и бурки: фески, [гремят] бурки! Каменщик – грек, чернорабочий – турок...

Цветет айва японская, распускается камелия – восковая, безжизненная, словно накрашенная. А бамбук плохо перезимовал... Позеленела ива вавилонская... Розы пошли. Вечнозеленый [кипарис] освежился новой зеленью. Можжевельник – кора ободранная. Земляничное дерево. Бабочка-лимонница и [красный жук]... В горах красные мускулы тиса. Карагач одноплечный и двуплечный. [Маленькая] Соня: – Ты на лимане был? – Нет. – А я была... На Кошке был? А я была. – Маслиновые рощи, оливковые рощи... Тысячелетние маслины срублены, и камни бур[ками] взрывают турки: строится дача – новая мечта... Стремление к мечте так велико, что даже артистка одна назвала свою дачу «Мечтой», и в «Мечте» комнаты сдаются со столом даже и для приходящих. А над новой «Мечтой» воздвигается «Грёза» и еще выше «Эльвира», названная хозяином-полковником в честь своей возлюбленной «Эльвирой». Вилла [«Эльвира»] всем хороша, но всем стенки поставила: закрыли «Мечту» лепные украшения с факелом... дым от [огня]: факел горящий... Балконы, [кресла] и в креслах тела, потом тела перейдут на пляж: и постепенно чернеют.

Дороги: осыпанные деревья – кипарисы в пыли, туи в пыли, дождем омоет, и опять пыль. Цветение кипарисов – [летит пыльца] и пыль. Голубые бусы на лошади. Ишак.

Ялта. Кофейня... Комиссионер. Кофейня полна турками и греками. – Я – армянин... – В Феодосии холодно, а здесь тепло. – Ничего, что тепло, – сказал «интеллигентный человек», – зато здесь погода ненормальная... Вино здесь хорошо. – Комиссионер толкнул меня ногой. – 40 коп. ведро – мускат, сейчас есть партия 2 руб. ведро (мусульманское вино). Лафа! Есть партия табаку: 40 пудов, что если вашим знакомым? Розмарин яблоко, не желаете ли? Повез розмарин в Москву. Думал, москвичей миллион, смотрю, извозчик №34000. И везде на улице костры, и у костров извозчики греются. У меня лицо все чёрное в угле – топил вагон с розмарином. Хотел помыться... спросил у городового самый лучший ресторан. Самый лучший ресторан – помыться – прогнали, и в другом прогнали. Пошел, взял яблок розмарин и дал швейцару – пропустил, дал лакею – пропустил, обед подали: борщ так себе, без капусты! опять дал яблоко, и с тех пор постоянно в ресторане принимают как своего... Не угодно ли партию табаку...

Пошли искать табак... [Пришли] в деревню... [Идем] на Мордвинове. Заблудились. Умирающий проводник: я его лечу. Зашел. На дворе: дети, жена, собаки, куры. На траве положил... Грязевые ванны не помогли, электричество не помогло. Я сделал ванны из коровьего помета – не помогло, сделал из свиной требухи – не помогла! – Табак не контрабандный? Нет. Идите... Заблудитесь... переходите... к фонтану, за мечетью, но там собаки сердитые... Убит? лежа подумал, что убит. Селям-алейкум. Девушка у фонтана змееглазая с кувшинами... дорога широкая открылась, пошли и очутились на краю дома, это и дорога, и крыша, а на соседней крыше смотрит старик на идущую девушку. – Табак ищем не контрабандный. – Из Петербурга? Знаешь ты Османа? – Как же знаю, знаю! – ответил я. Обрадовался: на чашечку кофе. Изба, увешанная платками, девушка положила сахар, кофе; ногти, крашеные волосы... смесь русского с татарским. Когда мы уселись, старик опять: – [Скажи], ну так ты знаешь Османа! – Как же, как же – он продается в розовых пачках. – Осман? – удивился старик. – Да, табак, фирма Осман. – Э! Не табак, а человека Османа в [Петербурге] нельзя не знать, он в черкеске ходит...

Катакомбы, хохлацкие песни, хохлушки – гарем, перекладывают листики [табака]... «Дюбек». За 200 руб. не продам. Принес самый лучший. Деньги. Чем же я могу... ничем: а только найди Османа и поклонись от меня Осману. Вышли: женщина машет рукой: на чашечку! Шепчет: ну, поклонись Осману.

Психология движения: на автомобиле через горы – от гостиницы... вид наверх... дешево... Есть какая-то неправда в движении, хочется – цель – двигаться, но препятствия... весь смысл – спешить. Чудесно путешествие, но есть в нем мука, сердце движения – в муке: двинулся – нужно двигаться, всякое замедление раздражает – и вот свободный автомобиль: тут одно движение...

Быки в канаве трясутся, глазами не смотрят... и страх, ужасный страх, а их за рога держат, и моджары... Тройка лошадей, три [делают] один круг, а глаза мигают, кровавые белки, храпят, глядят смело, бесстрашно, готовы в бой... Овцы так и остались лежать, а коалы поднялись... Какая-то незнакомая деревня... и камни гор... покрыты полями снега... радость, что бодро, быстро... смело необычайно... Я слишком глазами утомился и вот не смотрю, а слушаю помощника шофера; роман: она была слепая и зарабатывала ему шитьем, а он учился в консерватории и стал знаменитым музыкантом и забыл слепую девушку. Однажды он ехал на моторе, взорвалось и глаза ему опалило, он стал слепнуть и нашел девушку, и стали они примерными мужем и женой... Снег на Четыр-Даге, выше и выше... снег, снег... наверх выше – снег глубже, и вот один поворот – и дохнуло теплом и показалось голубое облако, поворот за поворотом, облако растет, теплое дыхание оттуда; на горах внизу – темные [кучки], я узнаю их – кипарисы! В виллах [много кипарисов], они выходят из домов – монахи, собираются кучками, становятся возле дороги рядами... Виноградник, пыль на дороге и синее море, и вас первые встречают кипарисы у дороги и чуть-чуть колышатся... Кофе, вино [хлеб] и брынза... Пока перекладывают почту – чашечку кофе: старик с голубыми глазами у печки – море просвечивает... Кипарисы вверх, сюда вышли кипарисы, и море.

От Алушты до Ялты. Табачные люди из Москвы. Перевал... Табачные плантации. Гурзуф... поломка... Молодожены и табачные купцы... Ялта – зяблик поет, а у нас – когда еще запоет?

Из Ялты в Байдарскую долину. Автомобиль ночью: горы, ночь, море, звезды, на поверхности разговор: Юрская формация и шифера, оползни... Спускаюсь в глубину моря – ухожу в себя... Море Черное – пустое море, сероводород, и оттого оно синее... Ночевка в больнице и на моджарах по Байдарской долине.

Заходят в кофейню и спрашивают: нет ли по пути моджара?

Выгода владельцев вся в том, что они сидят: цены на землю растут и все остальное... с дачи подсобным промыслом.

Тип В.: сердится... я сейчас пойду... а я буду продолжать... увлекается и опять: а я буду продолжать – и потом уже не знаешь, как уйти, и лошадь даст, и кормит.

В конце марта в гостинице нет комнат, дачи холодные – ютятся в уголках. Крик ребенка: прислуга – система перекричать, и так звон в ушах. Кофе пьют – привычка, как мы табак. Бублики.

Итак: 20-21 - Феодосия, 22-23 - Отузы, 24-25 - Судак, в ночь на 26 в Алупку. 26 – в Ялту. 27 – Ялта. 28 – Алушта, 29 - Симф., 30, 31.

– Если бы летом приехали. – А разве теперь зима?

И потом, зависит от турок: спустят турки лодку или нет.

Карадаг: желтые жуки и черные... холм: гора смотрит на солнце и проч. Асан. Путешествие. Могила и спина.

Шурф – легенды Крыма.

Источник: http://prishvin.lit-info.ru/prishvin/dnevniki/dnevniki-otdelno/krym-1913.htm

Продолжение