Михаил Пришвин. 1918 (13)
- Начало здесь
24 Июля. Русский народ по приказанию Троцкого снимает возле Храма Христа Спасителя безобразнейшее изваяние царя Александра III. Вокруг множество цветов и культурных деревьев, кремлевские башни-красавицы, из которых одна, со снесенной верхушкой, называется «большевистскою».
Царская фигура одевается изо дня в день лесами, человечек наверху возле короны копается, как лилипут. Статуя 1000 пудов веса, в туловище можно устроить спальню и кабинет, в сапоге выспаться человеку. На работу отпущено 20 тысяч денег. Раз уже пробовали снять его и не могли, теперь делают это планомерно под руководством архитектора, который дознался, что царь «составной». Вокруг шеи царя петля, канат спускается книзу, за концы привязывают мачты и поднимают кверху. Общее впечатление такое, что вся масса лилипутов хочет царя удавить.
Действующие лица: малый лет 22-х – нигилист, рабочий лет за 40, говорит на «о», с севера, монах, буржуй с Москворечья, женщина-крикунья, немец, всякий черный люд, все они сходятся с разных сторон, высказывают что-нибудь по поводу царя, некоторые фигуры внезапно появляются со стороны Москвы-реки из-под низу с лесенки.
Рабочие на отдыхе:
– Нужно командира такого выбрать, чтобы нет ничего и никаких (не царя).
– Что же, Ленин не командир?
– Ленин? свергаем, статуя ставили, нам командир такой нужен, чтобы нет ничего и никаких.
Из толпы:
– Ленин! а кто у нас теперь сыт, кто не ограблен?
Музыка играет марш похоронный, показывается вдали белая катафалка.
– Что это белое, попы или девушки?
– Гроб везут – какие попы.
– Без попов? Ну, так комиссара хоронят.
– Гогнулся комиссар!
– Подсолнух!
Нигилист:
– Конечно, подсолнух, в реку его и никаких, нет ничего и никаких, а они еще музыку разводят.
Рабочий за 40 лет:
– Товарищ, нишь можно так, это выходит статуй, и нет ничего.
– А я что говорю: чтобы никаких, а то говорят: управляющие, мы управляющие, и тоже бьют, нишь не бьют?
– Так это всегда было: и раньше били, и теперь бьют, и всегда будут нашего брата бить, потому что без этого нельзя.
– Ничего не нужно: к стенке – и готово, или трехдюймовку поставим.
– Ты меня, я тебя, это не способ, никогда не поверю.
– Чего же тебе-то надо?
– По мне, чтобы без оружия, вот когда без оружия будут жить, тогда я поверю, а то все одно: царя свергли, царя-комиссара поставят – Ленина, (1 нрзб.), все одно, а чтобы нет никого и никаких.
Внезапно из-под ступенек вырос монах.
– Нечестивцы, что вы делаете? сына застрелили, отцу веревку на шею повесили!
– Да нишь мы, вот чудак, нам, первое, велели, а второе, мы есть хотим.
– Проклятые, за кого же вы стоите?
– А ты за кого?
– Я за мощи святителя.
– Не мощи, а мышь.
Монах с проклятием уходит, в толпе голос:
– А кому он вредит, кому статуя мешает?
Рабочие:
– И мы то же говорим, вреда от него нет никому, по мне стоит и стоит, какой вред от статуи...
– Дурак, ты не понимаешь: это место очищается: был царь, Ленина поставят.
– Командира.
– Так и пойдет, только это снаружи все, пока без оружия не будет, не поверю.
– Затвердил: без оружия, тебя не задевали, а вот посмотри. Развернул рубаху, показывает против сердца заживший широкий рубец.
– Кто это тебя?
– Никто: партия. Неужли ж я это оставлю, как ты думаешь, оставлю я или нет?
– Задело-то, задело.
– Меня задело, а ты где был?
– Я работал.
– И я работал, нет, я спрашиваю тебя, могу ли это дело оставить?
– Да на кого же ты пойдешь?
– На партию.
– Какую партию, ты скажи, кто?
– Почем я знаю: задело и все, и я задену, а тебя не задело.
Собирается большая толпа, выделяется голос женщины:
– Свободу дали нам, а хлеба не дали, на черта нам эта свобода!
Большевик:
– Иди на работу.
Поднимается в толпе шум, крик:
– Давай работу!
– Возьми: ты сам не идешь.
– Врешь, врешь!
– Нет, ты брешешь: вы работать не хотите, а не мы виноваты, работы много.
Женщина, всех подавляя визгом, выпалила:
– Проклятые! нашли работу хорошую, царя давить, работа! Всех вас эсеры перевешают.
Из-под ступенек вырастает буржуй в синем пиджаке, с воспаленными глазами и кричит:
– Работайте, работайте, скоро придут немцы, всех вас перевешают.
С верхних подмостков из-под короны кричит оборвыш, показывая на топор:
– Вот что, вот что будет, вот что немцу.
Тогда показывается немец и кричит:
– Не верьте, не верьте, немцы придут с порядком, от немца плохого не будет никому, вот только ему, ему.
Показывает на верхнего, тот показывает топор:
– Этих били тысячи лет, и пройдут еще тысячи, всё будут бить, потому порядка от них быть не может, они дрянь, их нужно бить.
Материалы. Замысел художника такой, чтобы отец был похож на сына и сын на отца, взглянешь с одной стороны – Александр, взглянешь с другой – Николай, как будто старинный пасьянс раскладываешь: Александр умирает, Николай рождается, или читаешь длинную главу из Евангелия о том, кто кого породил.
– Сына застрелили, отцу веревку на шею.
Женщина: – Осьмушку нам сегодня не дали!
– Кто довел?
– Спекуляция. А разобрать, где спекуляция,– нет ничего, человек, а разберешь человека – нет ничего: ни спекуляции нет и человека нет.
– Кто же довел?
– Голод.
– А голод откуда?
– Война.
– (3 нрзб.)
– Буржуи.
– Теперь нет буржуев, отчего же нет ничего?
Работа не клеится, работают как мухи и не знают, из-за чего все, кому эта статуя мешает.
Партия – это как родня моя – стоит за меня родня в деревне, если кто обидит, так и партия стоит за меня, партия – друзья-товарищи, и ежели чужая партия, то я тоже не разбираю, где какой человек, партию общую – богопартию.
Подождите, вот скоро эсеры придут, всех вас перевешают.
Вся особенность Христа была в том, что шел сам и упреждал жизнь, а наш человек живет до тех пор, пока его не распнут, все на что-то надеется, чего-то дожидается, авось минует, авось пройдет, и глядишь – вот нет ничего:
– Пожалуйте к стенке.
Какое-нибудь удостоверение достать бы, что я из Москвы еду в Елец по литературному делу, например, для изучения церковных архивов, и кто мне это может дать, говорят, Валерий Брюсов!
– Как Валерий Брюсов, при чем он?
– А вот! Показывают мне разрешение и газету «Возрождение», назначили Валерия Брюсова.
– Да это не тот!
29 Июля. Творчество мира. Под вечер выхожу к набережной Храма Христа Спасителя и смотрю на Кремль, в который я, русский человек, теперь больше войти не могу. Там среди дворцов белых, высоких храмов далеко блестит золотая, новая и до смешного маленькая главка церковная, как будто это новая вот-вот только проросла из земли или вылупилась, как цыпленок.
Мне кажется, это не измена, как многим кажется, это легкомыслие: полюбил, отдался, запутался в чувстве, выбрался кое-как на простор, и теперь думаешь, где же это я бродил, как это вышло, вспоминаю – да вот как!
Творчество мира. Царь без скипетра с отнятыми руками стал много лучше, вид его мягче. Крылья поворочены.
Что бы там ни говорили в газетах о гражданской войне и все новых и новых фронтах, в душе русского человека сейчас совершается творчество мира, и всюду, где собирается теперь кучка людей и затевается общий разговор, показывается человек, который называет другого не официальным словом «товарищ», а «брат».
Эта маленькая церковь поднялась чуть-чуть от земли, и, кажется, только что проросла. Возле меня говорили о Москве, вот как чудно все – француз Москву сжег, а теперь француз наш друг, можно ли верить, что француз наш враг или друг.
– Кто же он нам?
– Никто.
– А этот?
Показал на «статуя».
– Был царь... только ведь поставь тебя на его место, и ты тоже сам объявишь: нынче француз враг, завтра – друг.
Подходит красноармеец:
– Товарищи, расходитесь!
– Ну вот, видишь: вчера был рабочий, нынче власть перешла ему, ходит с оружием и делает то же самое дело.
Показал на царя и к солдату:
– Братья, зачем вы так поступаете, подобно статую-царю, который, считаете, принес народу вред.
Путаница.
– Вы не понимаете: наедут советские, увидят митинг, вперед меня арестуют.
Ожесточается на то, что не может ответить, и разгоняет.
На площади разговоры продолжаются.
– Я,– говорит один,– теперь уж на вашу площадь не пойду, пусть убьют – не пойду.
– Товарищи, я не против этого, я только заметил, что вы его братом назвали,– какой он вам брат?
– Конечно, брат.
– Тогда и царь брат?
– И царь.
– Вы рабочий, выходит, у вас с царем отец один?
– Конечно, один.
– Почему же тогда выходит гражданская война?
– А почему бывает: двое жили-жили вместе и подрались?
– Подрались, и вы считаете их за братьев?
– Да здравствует гражданская война!
– Долой оружие!
– Товарищи!
– Брат мой!
– Я вам не брат: да здравствует гражданская война!
– Я вам не товарищ, а брат: долой оружие!
– Подумайте, что вы говорите, какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?
– Есть, есть такое: там люди живут, работают, пашут, скотину разводят, торгуют, а воевать нет! махонькая страна такая...
– Финляндия.
– Ну, хоть бы Вихляндия.
– Воюет; жестоко и другие воюют.
– Нет, эта не воюет.
Публика догадывается:
– Швейцария!
– Я говорю: есть, есть такая страна, где не воюют, хоть бы вот эта самая махонькая Вихляндия, значит, можно же так.
– Ну хорошо, товарищи, ответьте прямо, если на улице двое дерутся – что вы сделаете, как остановите?
– Я стану между ними и скажу: «Братья мои! не деритесь!»
– А не послушаются?
– Другой придет, сильнее меня – остановит.
– Ну хорошо, он остановит, враги помирятся, поцелуются, и один пойдет в особняк, другой в подвал, и опять все по-старому.
– И очень хорошо!
– Капиталист будет опять наживаться.
– Почему наживаться: ему, может быть, нужно долги заплатить, а не наживаться, это смотря какой капиталист, капиталисты разные.
На дорожку теснится к цветочной клумбе. Выкрик из толпы:
– А когда же конец войны?
– Гражданской? когда будет один класс.
– Когда это будет?
– Когда?
– Брат мой, никогда не будет конца, вы проповедуете вражду и зло.
– А вы мир, который хуже войны.
– Я проповедую мир с братьями и войну с самим собой.
Тогда вдруг поднимается хохот в толпе, все хохочут. Через толпу пробивается белый старик, сторож сквера, с вынутой из решетки зеленой палкой с гвоздиком на конце и разгоняет палочкой с гвоздиком всю толпу, приговаривая:
– Я вам дам траву мять, я вам дам цветы топтать!..
С хохотом расходятся все. На лавочках буржуазия, барышни говорят:
– Занятно, познакомились с народом.
– Стало быть, выбран.
– Кто его выбирал?
– Триста лет прошло: память потерялась.
– Нет, ты вспомни, кто его выбирал?
– А ты мне скажи, кто нынешних выбирал, тех, кто теперь царя снимает?
– Рабочие и крестьяне.
– Так-то ли, брат мой?
Сегодня издевательство над «статуем» дошло до последнего: на шее веревка, к носу приставлена лестница, между створками короны, там, где раньше крест был, теперь человек копается, будто в мозгу, и водружает наконец туда мачту.
– Недоволен, сердится!
– Еще бы, раньше, бывало, приходили старушки и крестились на него: он задом к храму сидит, а они крестятся на него.
– Задом к храму, лицом к трактиру.
– Кто же нас теперь оборонять будет!
Матерая женщина с умным крепким лицом уговаривает сидящих на каменной стене горничных:
– Милые мои, а служить все равно надо, я двадцать пять лет у господ жила, и никто меня не обидел, оттого, что я себя знаю, я такая ведь: самовар зажгла, чай засыпала, пока чай настоится, я двадцать дел переделала, кто с меня спросит и кто посмеет обидеть?
Нынче царь стоит без скипетра, руки нет, вместо руки дыра, лестница из-под носа убрана, веревки на шее нет, без скипетра, без рук, вид его много лучше: мягкость, кротость, лицо его становится похоже на лицо человека, который только что в ужасных мучениях умер, и лицо его, искаженное страданьем, мало-помалу начинает светлеть, устанавливаться.
В Москве: 25 Июня – 29 Июля.
Встреча с Семашко и пересмотр большевизма, конец немцам.
Гершензон – уют, диван, дом коммуны, тринадцатый Соломон, солнце в колодце. Брюсов: болезнь его, на службе, в особняке на бульваре. Вячеслав Иванов: «Богоотступничество, и «пуп отрезать от Бога». Профессор геологии Иванов: «Статуй безвреден». Вячеслав: «Статуй жив, если его разбивают, значит, жив!» – «Статуй безвреден: я двадцать пять лет в Москве и ни разу его не видел». Анна Николаевна Чеботарева сказала о Москве и Петербурге Алексею Толстому: «Я патриот Москвы!»
31 Июля. Вчера, 30-го Июля, мы подошли к памятнику – головы уже не было, как в «Руслане», голова огромная – десять наших голов – лежала среди груды черных частей «статуя», мальчишки в пустые глаза бывшего царя просовывали кулачонки, хватали за усы, все было похоже на часть какого-то фантастического поля сражения, с огромной головой и рукой, сжимающей скипетр, сам статуй без головы с торчащей из шеи мачтой был страшен, как огромный обезглавленный труп, а сегодня он без плеча кошмарно страшен.
Последние наши слова о памятнике, что давил он, как низкий потолок давит голову.
Поднимается какая-то новая политическая волна, мы снова накануне чего-то, и снова из всяких мелких случаев готовы создавать себе перспективу какого-то освобождения.
Редко бывает так – складывается, что если можно, то это и нужно, счастлив, кто жил так и не одумался, и живет так до последнего часу своего...
Наверху – опираясь на мрамор, стоял седеющий господин в ожидании (памятник разбирают), дама, он спустился, поцеловал руку и, взяв под руку, подошли с дамой к памятнику. Что видели, что слышали? и потом ходили цветником и скрылись в Староконюшенном.
1 Августа. От царя остались только кресло и сапог. Рабочий большевик собрал митинг и говорит, что, может быть, скоро мы погибнем, но не погибнет... он не мог найти подходящего слова, ему подсказали: «идея».
Максималист с чехословацкого фронта, мальчишка, рассказывает с наслаждением о победах, расстрелах, они спасают Россию и хорошо это, но зритель оставляет душу свою на стороне погибающего...
Из слухов, написанных на листе в кафе журналистов: Петербург взят англичанами – нелепица!
4 Августа. В «Русских Ведомостях» было напечатано тогда, что правительство собирается ассигновать сколько-то миллионов на пополнение русского флота.
Я говорю матери:
– Вот безобразие! Она говорит:
– Нужно же защищать государство!
– Нужно,– отвечаю,– эти деньги тратить на обучение народа, когда народ просветится, он поймет социализм, и тогда защищать государство не будет нужно.
Теперь тот же разговор вели между собой Россия-мать и Керенский-сын.
Николай Дмитриевич Кондратьев. Блудный сын возвращается: он смертную казнь признает, выходит из партии, хочет основать крестьянскую демократическую газету – он больше не интеллигент. Большевик Семашко другим путем возвращается: через демагогию падая в стихию народа.
Явление максималиста с чехословацкого фронта.
Потому максималист, что ценным считает действие, а не слова. Как он расстреливал комиссара:
– К стенке!
Тот умоляет, клянется, что он будто против большевиков. В него стреляют, он падает, но еще жив, в него еще раз стреляют, и, умирая, он бормочет:
– Да здравствует советская власть!
Русский социализм характерен отказом от личного – если завязывается личное, даже, например, художественное творчество – социализм прекращается. Это общее дело: интернационал – общее дело, отечество – общее дело.
Отечество и Социалистическое Отечество. Написать действующих лиц русской революции.
Источник: http://prishvin.lit-info.ru/prishvin/dnevniki/dnevniki-otdelno/1918-stranica-6.htm