«Бадя Митикэ»

К 100-летию со дня рождения Ефима Моисеевича Богдановского

5 декабря 1921 года родился Ефим Моисеевич Богдановский, молдавский советский хоровой дирижёр и музыкальный педагог, профессор Академии музыки им. Г. Музическу, заслуженный деятель искусств Молдавии (1979), кавалер ордена «Слава труду» (Глория мунчий), «Маестру ын артэ» Республики Молдова.

Сегодня, спустя почти семь десятилетий (очерк написан в 2006 году — Д.К.), мне трудно припомнить, кто именно и при каких обстоятельствах мне говорил о нем. Зная мое увлечение музыкой, этот некий уверил меня, что я найду в его лице интересного собеседника, и спросил, не буду ли я возражать, если он сообщит ему мой адрес. Разумеется, я согласился, в основном из любопытства.

И вот, в один дождливый осенний вечер 1939-го года, в нашей бухарестской квартире раздался звонок. Я пошел открывать дверь. У порога стоял молодой человек, примерно моего возраста, в узковатом пальто, из которого он явно вырос. Я сразу понял, что это тот, о котором мне говорил мой знакомый. И я не ошибся. “Фима Богдановский” — представился мой гость.

Я пригласил его в гостиную. Вначале наша беседа была довольно вялой, чувствовалось его смущение тем, что явился в столь поздний час. Он рассказал мне, что приехал из Кишинева поступать на медицинский факультет, но провалился на вступительных экзаменах. И как многие другие, разделившие его судьбу, чтобы не терять целый учебный год, он записался на биологический факультет, в надежде, что это ему облегчит в дальнейшем поступление в мединститут. Говорил он медленно, растянуто. Из его слов я также узнал, что он проживает в общежитии им. Шуллера, основанном бухарестской Еврейской общиной, чтобы приютить еврейских студентов из провинции. При общежитии работала дешевая столовая, в которой, несмотря на смехотворные цены, кормили “как у мамы дома”.

Довольно быстро наша беседа оживилась и перешла к вопросам, связанным с музыкой, литературой, изобразительными искусствами, и мне стало ясно, что его познания в этих областях довольно обширны и основательны. Я испытал особую симпатию к этому молодому человеку, буквально час тому назад впервые переступившему порог нашей квартиры. При расставании я его пригласил заходить к нам. И он пришел. Вскоре его посещения стали почти ежевечерними. Мы ужинали вместе, а затем, целыми часами, разговаривали о том, о сем, но больше всего, конечно, мы обсуждали музыкальные события, спорили об исполнительском мастерстве великих музыкантов, которые гастролировали в Бухаресте и, в особенности, о дирижерах. Мы увлекались дирижерским искусством и в наших юношеских мечтах видели себя в будущем с дирижерской палочкой в руке. Изо дня в день крепли наши отношения, мы все больше и больше узнавали друг друга. И мне стало ясно, что моего нового друга меньше всего интересовали медицина или биология, что единственной, настоящей его страстью была музыка. Год, проведенный Фимой в Бухаресте, сыграл решающую роль в его музыкальном формировании, открыв перед ним беспредельные горизонты в бесконечном мире звуков.

В годы, предшествующие Второй мировой войне, жизнь румынской столицы отличалась исключительным разнообразием и богатством музыкальных событий. Лирический театр (Румынская опера) показывал на протяжении сезона около сорока спектаклей, в основном классического репертуара. Высокий уровень этих постановок достигался благодаря участию в них выдающихся певцов, среди которых особо выделялись Джордже Фолеску, Джордже Никулеску-Басу, Жан Атанасиу, Петру Штефэнеску-Гоангэ, Шербан Тасиан, Дину Бэдеску, певицы Лидия Бабич (впоследствии педагог вокала в Кишиневской консерватории), Мария Снежина, Эльвира Гуциану и др. А за пультом стояли такие известные дирижеры как Джордже Джорджеску (ученик Никита), Йонел Перля, Эджицио Массини. Гастролировали и мировые знаменитости - Аурелиано Пертиле, Тоти даль Монте, Мария Чеботари (уроженка Кишинева), Федор Шаляпин... Да разве всех назовешь? Румынская опера принимала у себя и заграничные коллективы, как, например, парижскую Опера-комик или Оперу из Франкфурта-на-Майне, ознакомившую бухарестских меломанов с тетралогией Вагнера “Кольцо Нибелунгов”.

Вечер четверга еженедельно посвящался симфоническим концертам, проходившим в роскошном зале Румынского Атенеума. Эти концерты, в которых играли такие прославленные мастера, как пианисты Артур Рубинштейн, Вилгельм Кемпф, скрипачи Джордже Энеску, Жак Тибо, Натан Мильштейн, Бронислав Губерман, виолончелисты Пабло Казальс, Григорий Пятигорский, Морис Марешаль, становились подлинными праздниками для любителей музыки (незабываемым событием стало выступление Пабло Казальса и Джордже Энеску, которые вместе с симфоническим оркестром под управлением Джордже Джорджеску исполнили Двойной концерт для скрипки и виолончели Йоханнеса Брамса). А в небольшом, элегантном зале Даллес проходили концерты камерной музыки и речиталы (сольные концерты).

Приобрести билеты на спектакли оперы (разумеется, на галерке) мы еще могли себе позволить, но к Атенеуму мы даже боялись приблизиться — уж больно дорогими были контрамарки для таких нуждающихся юношей, как мы. Но Фима не сдавался и придумывал разные способы, чтобы проникнуть в этот храм музыки.

Общежитие “Шуллер” получало ежедневно для своих студентов по два бесплатных билета на разные спектакли и концерты. Если попадались билеты на концерты в Атенеум, Фима был первым просителем. Но даже тогда, когда Филармония не предоставляла билетов, Фима ходил к Атенеуму и вместе с другими молодыми любителями музыки, которые не могли раскошелиться на билет, крутился у входа для оркестрантов и терпеливо ждал. Было известно, что примерно за 10-15 минут до начала появится администратор и спросит контролера: “Сколько их там?” Обычно собирались 15-20 юношей (в основном, студенты консерватории), влюбленных в музыку, но не имеющих средств, чтобы купить билет. “Пусть пройдут, но только тихо”, - давал команду администратор. Этот комический “ритуал” повторялся перед каждым концертом. Фима был постоянным “клиентом” симфонических оркестров - ему удалось пройти даже на концерт одного из лучших оркестров мира, Berliner Philharmoniker, который, с пропагандистской целью, гастролировал в странах Восточной Европы.

Мой добрый друг настаивал, чтоб я следовал его примеру и присоединился к нему в этих музыкальных походах, но ему не удалось меня убедить. Я стеснялся своей бедности, мне казалось постыдным “клянчить” разрешение на посещение симфонического концерта. Впоследствии я сожалел, что не прислушался к его совету и упустил возможность услышать много, очень много хорошей музыки в образцовых исполнениях — ведь в те времена не было сегодняшних технических возможностей, позволяющих слушать шедевры мировой музыки в любых исполнениях, расположившись удобно в кресле гостиной.

Тем не менее, и мне улыбнулась судьба, и мне удалось попасть на концерты в Атенеуме. Где-то в 1938-39 годах Министерство образования ввело “день стажера" (по четвергам), посвященный культурно-патриотическому воспитанию. Как раз четверг был днем генеральной репетиции перед вечерним симфоническим концертом, и учеников бухарестских гимназий по очереди водили на эти репетиции, чтобы приучить их слушать классическую музыку. Так я попал на репетицию известного швейцарского дирижера Феликса Вайнгартнера, который работал над Героической и Четвертой симфониями Бетховена. Не менее впечатляющей была репетиция бесподобного мастера Йонела Перля, удивившего меня тем, что репетировал он без партитуры огромную по масштабам 9-ю симфонию Бетховена. А в следующем сезоне Филармония инициировала цикл из десяти концертов “Труд и досуг”, целью которого была пропаганда классической музыки среди рабочих. Эти билеты не шли в свободную продажу, а распространялись по профсоюзам по 10 лей за билет (обычно билет в Атенеум стоил 500-700 лей). Знакомый профсоюзный активист достал мне билеты на все концерты цикла. На всех этих концертах я встречал Фиму и по дороге к дому мы делились впечатлениями об услышанном. Он был единственным из моих знакомых, с которым я мог серьезно поговорить о музыке.

Приближались летние каникулы, Фима собирался домой, в Кишинев. Я настолько привык проводить с ним все свободное время, что с нетерпением ждал конца лета и возвращения моего друга. Но нам было суждено встретиться значительно раньше.

В конце июня 1940 года, вследствие ультиматума Советского Союза, Румыния была вынуждена отдать Бессарабию. Будучи родом из Кишинева, мои родители решили вернуться в родной город. Таким образом, в середине июля мы прибыли в Кишинев. Я поспешил найти Фиму, и от него узнал об открытии государственной консерватории, о начале набора студентов и о том, что поступившим будет выплачиваться стипендия. Мы оба записались на отделение теории музыки. Мы занимались у Вячеслава Александровича Булычева (1872-1957), ученика и друга Сергея Танеева. После революции Булычев обосновался в Кишиневе, где считался неоспоримым музыкальным авторитетом. Другим нашим педагогом был Михаил Быркэ, воспитанник придворной капеллы.

Начало войны разбило все наши надежды. Две недели спустя Консерватория отправлялась в эвакуацию, но Фимы не было среди нас - за день до этого он получил призывной лист. Мы обнялись и расстались на привокзальной площади. Никогда не забуду глубокую тоску в его глазах, которую он пытался скрыть той застенчивой улыбкой, известной мне с первой нашей встречи. Он оставлял обожающих его родителей и младшую сестричку. Возвратившись после войны, их он уже не нашел. До последнего мгновения родные не хотели покинуть свой дом, опасаясь, что Фима может вернуться и не найти их. Они погибли, как и многие другие в кишиневском гетто.

Несмотря на то, что война окончилась в 1945 голу, наша семья вернулась в Кишинев лишь в конце октября 1947 года. Я был ошеломлен жуткой картиной разрушений, среди которых то тут, то там виднелось чудом уцелевшее здание. Мне было 26 лет, и в создавшихся условиях, я не мог себе позволить продолжать музыкальные занятия — надо было искать работу, чтобы помочь семье. Но неожиданная встреча с Фимой на второй или третий день после приезда коренным образом изменила мой жизненный путь. Богдановский был уже на третьем курсе консерватории. Услышав о моих планах, он их категорически отверг и, почти силой, заставил меня продолжить занятия. Он отвез меня в новое здание консерватории (старое было разрушено) и я, забыв об обещании, данном отцу, и о долге перед семьей, стал опять студентом первого курса консерватории. Я не был уверен, что поступил правильно, но, как говорили римляне. “Alea jacta est” — “жребий брошен”, и мне не оставалось ничего другого, как включиться в занятия.

Фима вернулся в разрушенный Кишинев, где никто его не ожидал, сразу после освобождения города. Он жил в общежитии, импровизированно организованном в одном из классов верхнего этажа консерватории. Там я встретил и Васю Загорского, ставшего одним из наших лучших друзей. Товарищи по общежитию уже присвоили Фиме шуточную кличку “Бадя” или “Бэдицэ” (на румынском языке “Бадя” — это уважительное обращение женщины к мужчине в деревенской среде). Откуда и когда появилось прозвище “Митикэ”, уж сам не припомню. Трудно жилось этим бедным студентам послевоенного времени, худо одетым и плохо питающимся. Но молодость, надежды и взрывы смеха, которые постоянно раздавались в общежитии, помогали им преодолевать бытовые трудности, сохранить бодрость духа и оптимизм, без которых легко было впасть в отчаяние.

Время шло, город залечивал раны, нанесенные войной, понемногу налаживался быт. А мы, с дипломами в кармане, искали свое место в жизни. Богдановскому повезло — он освоил свою профессию под руководством Анны Дмитриевны Юшкевич, блестящего музыканта и педагога, которая оценила музыкальность и интеллектуальные данные своего ученика. Фиму оставили преподавать в консерватории.

Затем Фима женился. Жена его, Ляля (как мы ее называли), была хорошенькой, веселой, дружелюбной. Промучившись некоторое время в жалкой хибарке, они получили в новом доме однокомнатную квартиру. И я женился, и тоже получил квартиру недалеко от них. В определенный момент, в радиусе полукилометра, проживала группа музыкантов одного поколения: в одном доме с Богдановским жил композитор Алексей Стырча, в доме рядом, в одном подъезде — я, музыковед Зиновий Столяр и его супруга, пианистка Людмила Ваверко, и на соседней улице — композитор Злата Ткач и ее муж, музыковед Ефим Ткач. Мы дружили, часто встречались то у одного, то у другого. Все мы любили Фиму, ценили в нем остроту наблюдательности, чувство юмора и меткие шутки-сентенции, которые он изрекал как бы между прочим, но попадая всегда в цель.

Так, например, мне помнится исполнение нашим оркестром “Патетической симфонии” Чайковского, вершины творчества великого композитора. Завершенная незадолго до его кончины, симфония заканчивается трагическим финалом, в котором, очевидно, автор хотел передать угасание жизни. И вот, на фоне тихого, замирающего звучания нижних струнных, слышны были слишком громкие пиццикато контрабасов. “Это Маляров (был такой контрабасист в оркестре) забивает гвозди в гроб покойника”, — заметил Фима. Эти “маляровские гвозди” долго еще переходили из уст в уста у музыкальной братии.

Как-то, в 60-е годы, Рижский филармонический хор, гастролирующий в Кишиневе, включил в программу “Страсти по Матфею” И.С.Баха. Концерт должен был состояться при участии нашего оркестра под управлением местного дирижера. Беда была в том, что ни оркестр, ни его руководитель не были знакомы с этой божественной музыкой, почти не исполняющейся в Союзе из-за своего духовного содержания. После концерта Фима заключил: “Вместо “Страстей по Матфею” мы слушали “Страсти по Тимофею” (намек на имя дирижера).

Фима начал собирать художественные альбомы, книги, ноты, затем пошли патефонные пластинки, иллюстрированные открытки, почтовые марки, посвященные изобразительному искусству и Б-г весть что еще. Это то, что я называл “Фимины чудачества” — мания коллекционирования.

Где-то в 60-е годы, когда я ехал на съезд композиторов в Москву, Фима попросил меня поискать в отделе антикварных нот на Неглинке клавиры ораторий, кантат старых мастеров дореволюционного издания - ведь в советское время эта музыка не издавалась из-за ее культового характера. Он был уверен, что я ничего не найду, но на всякий случай... чем Б-г не шутит! Фима меня предупредил, что они стоят очень дорого, но просил денег не жалеть. Случилось так, что именно в этом году впервые прибыл в Союз большой транспорт нот немецкого издательства Петерс, прибереженного специально для участников съезда композиторов. У меня голова закружилась при виде этого богатства клавиров, которые продавались за гроши. И я брал все без оглядки, по два экземпляра, для меня и для Фимы. Надо было видеть лицо Фимы, когда я, один за другим (чтобы растянуть удовольствие) доставал обе партитуры “Страстей” Баха, его “Высокую мессу”, “Магнификат”, оратории Генделя, “Реквиемы” Керубини и Моцарта, “Торжественную мессу” Бетховена. Не забыть мне счастливое лицо моего друга, которому трудно было поверить, что в одночасье он стал обладателем настоящего музыкального сокровища.

В 1976 году я решил переехать в Израиль. В те времена отношения между Советским Союзом и Израилем были крайне напряженными и те, кто хотели покинуть советский рай, воспринимались как “предатели родины”. Подав документы на выезд из страны, я также стал “врагом” государства. Подавляющая часть моих друзей и знакомых порвали со мной всякую связь, а при встрече на улице старались меня не замечать. Среди них был и Фима. Я их не осуждал, не был зол на них, хотя, признаюсь, в душе мне было немного не по себе. Однако я прекрасно знал советскую реальность — я ведь собирался уезжать, а они оставались. Мой взгляд был устремлен вперед и в то мгновение, когда я переехал государственную границу Советского Союза, я предполагал, что с прошлым я порвал окончательно.

Но жизнь вносит свои коррективы. В начале 90-х годов, вследствие коренных изменений, произошедших в Союзе, наступила оттепель в отношениях с Израилем, постепенно наладилась переписка с бывшими друзьями и учениками, а некоторых из них я даже принимал у себя в Израиле. Написал мне и Богдановский. Письма дружественные, теплые, как будто мы с ним и вовсе не расставались. Он интересовался музыкальной жизнью в Израиле, сообщал о музыкальных событиях в Молдавии.

Я знал, что ему трудно живется, но, к его чести, он никогда на это не жаловался. Мне очень хотелось доставить ему немного радости, и я стал посылать ему видео- и аудиокассеты с записями симфонической музыки под управлением выдающихся дирижеров. Так появилась новая тема в нашей переписке - мы делились впечатлениями об интерпретации присланных ему произведений, о мастерстве разных дирижеров. Я чувствовал, что эта тема продолжает иметь для него первостепенное значение, и меня радовало то, что наши мнения во многом совпадали. Так же как и он, я был уверен, что крупнейшим дирижером нашего времени был Леонард Бернстайн, а не, как было общепринято считать, Герберт фон Караян, хотя мы никогда не отрицали исключительных качеств великого немецкого мастера. Но Лени (так любовно называли Бернстайна его поклонники), которого мне посчастливилось часто слушать в Израиле и даже побывать на его мастер-классе, был более непосредственным, более импульсивным, отдаваясь музыке до самозабвения, душой и сердцем. Караян же был более рассудительным и, как нам казалось, во время дирижирования часто прибегал к заранее продуманным театральным эффектам. Мы оба любили германского дирижера румынского происхождения Серджа Челибидаке, о котором раньше понятия не имели. Что же касается великого дирижера сэра Георга Шолти, наши мнения разошлись — Фима считал, что движения его рук слишком угловаты, резки, даже в певучих эпизодах, что было вполне справедливо. Но когда я ему прислал “Патетическую” Чайковского в исполнении Чикагского оркестра под управлением Шолти, ему уже нечего было сказать.

Фима мне часто посылал программы своих концертов. Несколько раз я получил от него видеокассеты его выступлений с хором. Эти пленки убедили меня в незаурядном дирижерском мастерстве Богдановского, и мне доставляло удовольствие показывать их знакомым, некоторые из них помнили Фиму еще по Кишиневу. В один прекрасный день я получил от него книгу его воспоминаний, озаглавленную “О музыке, con amore, sempre”. Я подумал о том, насколько верно это заглавие отражает весь смысл его жизни — беззаветная, нескончаемая любовь к музыке. Свой дар он снабдил следующим трогательным посвящением: “Мой дорогой друг Нися! Прими мой скромный сувенир, книгу моих воспоминаний. Полагаю, что она тебе напомнит те незабываемые годы нашей далекой юности, тем более что многие факты тебе известны и близки... Главный стержень книги, то, что нас так сильно сблизило — Музыка! С любовью! Твой Фима”.

“Бадя Митикэ” уже не с нами. Конечно, вклад Ефима Богдановского в развитие хорового искусства в Молдавии был признан и оценен по достоинству не только его молдавскими коллегами, но и зарубежными мастерами (в особенности из прибалтийских стран, где, как известно, хоровая культура достигла высочайшего уровня), а также на разных международных фестивалях, официальными учреждениями. Но гораздо более важным мне представляется то, что многие из его бывших учеников, ставших заметными фигурами в музыкальной жизни Молдавии, будут вспоминать с чувством глубочайшего пиетета и благодарности Учителя, который открыл им тайны мастерства и был для них мудрым путеводителем в бесконечном мире звуков. Эти его питомцы могут с особой гордостью заявлять: “Мы были учениками Ефима Богдановского”.

И все-таки... И все-таки, когда бы я не думал о моем добром друге, меня мучает один и тот же вопрос, который постоянно преследует меня: в какой мере этому большому музыкальному дарованию удалось реализовать свой художественный потенциал? И ответ, к которому я прихожу, вызывает во мне глубокую горечь. С юношеских лет Фима лелеял мечту стать симфоническим дирижером, однако объективные причины помешали ему осуществить свое сокровенное призвание, хотя незаурядная музыкальность, интеллект и обширные знания в области музыкальной литературы были несомненным залогом для почетной карьеры в этой области. Однако, в Кишиневской консерватории не было кафедры симфонического дирижирования. В послевоенных условиях, оставшийся одиноким на белом свете, без родителей и дома, без всякой материальной поддержки, молодой музыкант не мог себе позволить поехать в Москву или Ленинград, где такие кафедры существовали. Тоска по несостоявшейся профессии его мучила все годы, он ни с кем об этом не делился, но и без слов я это постоянно чувствовал.

Фима выбрал специальность хормейстера, которая более всего соприкасалась с областью симфонического дирижирования. Но и на этом поприще его ожидало горькое разочарование — в Молдавии такому хормейстеру, каким был Ефим Богдановский, не доверили руководство ни одним профессиональным хором. Те, от которых зависело назначение руководителей творческих коллективов, были партийными чиновниками, а они меньше всего были способны вникнуть в вопросы искусства. Забота о росте исполнительского мастерства музыкальных коллективов их мало волновала, ибо руководствовались они совсем иными критериями. Богдановскому осталась лишь одна возможность — преподавать в консерватории и руководить студенческим хором.

Шли годы, мой добрый друг уже перешагнул за пятьдесят, а перспектива получить руководство профессиональным хором в обозримом будущем, как и раньше, ему не улыбалась. И тогда Фиму осенила смелая, дерзкая мысль — по собственной инициативе, без чьей-то поддержки и вопреки неимоверным трудностям создать свой любительский хор, в котором он был бы единственным хозяином — хормейстером, педагогом, тем, кто определяет репертуарную политику коллектива и отвечает за уровень его исполнительского мастерства. Для него это была единственная возможность реализовать свое давнее призвание и проявить себя в качестве дирижера. Харизматическая личность Ефима Богдановского позволила ему набрать несколько хористов-любителей. Они и составили первоначальный костяк будущего Камерного хора, которому было суждено добиться столь громких успехов, как в республике, так и за ее пределами.

В этом начинании проявился и удивительный организаторский талант Ефима Богдановского. Прежде всего, ему удалось добиться поддержки Союза композиторов, а затем, когда материальные ресурсы Союза иссякли, Дворец культуры профсоюзов предоставил ему репетиционный зал и стал спонсором хорового коллектива.

Само собой разумеется, что любительский хор имеет свои проблемы, неведомые профессиональному коллективу, в котором солисты получают регулярно зарплату — это текучесть кадров, нехватка репетиционных часов (всего 4 часа в неделю), отсутствие строгой дисциплины. Да еще возникает проблема мужских голосов — их всегда меньше, чем женских, что приводит к нарушению звукового баланса. И все же, несмотря на эти препятствия, Ефиму Богдановскому удалось достичь высокого художественно-музыкального уровня выступлений Камерного хора, воспитывая его участников на образцах великих мастеров прошлого, современных композиторов и народной музыки. Это позволило ему осмелиться записать в репертуар хора такие крупные вокально-симфонические сочинения, как "Немецкий реквием” и “Песнь судьбы” И.Брамса, или “Реквием” Г. Форе. Подлинные любители музыки знают, что далеко не каждый профессиональный хор решится “прикоснуться” к этой музыке. К сожалению, в период расцвета Камерного хора я уже проживал в Израиле, где до меня регулярно доходили вести о блестящих успехах коллектива. По просьбе Фимы я поинтересовался о возможности участия его хора в фестивале “Литургика”, который проводится ежегодно в Иерусалиме. Мне обещали, что хор сможет выступить с программой, соответствующей названию фестиваля. Об этом я поспешил сообщить Фиме, но, к моему недоумению и великому сожалению, он сказал мне, что распустил Камерный хор. Представляю, как ему было больно это сделать. Камерный хор был его “креатурой”, его гордостью, и когда он почувствовал, что его покидают физические силы, он сам, своей рукой положил ему конец - Камерный хор не мог и не должен был существовать без своего основателя и постоянного руководителя. Оглядываясь на пройденный жизненный путь Ефима Богдановского, я склонен считать, что Камерный хор представляет собой самое значительное достижение в его музыкальной карьере — достижение, которое доставило ему моральное удовлетворение почувствовать себя дирижером в полном смысле этого слова. И когда я думаю, что такой музыкант как Ефим Богдановский, благодаря которому молдавская хоровая музыка приобрела многочисленных поклонников далеко за пределами республики, был вынужден десятилетиями ютиться в однокомнатной квартире, что он так и не смог приобрести видео или проигрыватель компакт дисков, то меня охватывает чувство немого возмущения. Но разве он был единственным с такой судьбой?

Нисан ШЕХТМАН, музыковед, Беер-Шева, Израиль.

Примечание.
Автор не ставил перед собой задачу проследить творческий путь Ефима Богдановского. Он хотел лишь воскресить отрывочные воспоминания, сугубо личные, о том, с кем с юношества его связывала искренняя и крепкая дружба. Это моя скромная дань памяти замечательного музыканта и человека, каким был Ефим Богдановский.
Н.Ш.

Опубл. в: Истоки жизни № 4 2006