Я и не заметила, как влюбилась — впервые в жизни. До этого мальчишек вообще не замечала. У меня была цель: выучиться на певицу — все остальное значения не имело. О какой любви могла идти речь? Я была еще маленькой и дала маме слово хорошо себя вести. Воспитывала она меня строго: «Никаких гулянок, обжиманий и поцелуйчиков. У ребят только одно на уме. А что потом? Поматросят и бросят. Замуж надо выходить девочкой. Один раз на всю жизнь».
Мы с мамой все распланировали: сначала училище, потом консерватория, карьера, а там можно подумать и о браке. Но я встретила Володю и в душе что-то дрогнуло.
Я ему тоже была небезразлична. Он стал ко мне заходить. Моей подруге, взрослой женщине с ребенком (они с мужем в общежитии занимали отдельную комнату), Володя сразу понравился, и у нас сложилась компания: они и мы. И за ребенком их присматривали, и ездили в гости к их родителям.
На следующее лето подруга пригласила нас к родственникам мужа, и мы отправились с Володей в Крым на каникулы. Там все и произошло.
Когда вернулись, я объявила, что выхожу замуж. Крышу у меня снесло напрочь, мама уже ничего не могла сделать. Только горевала: «Как же так? Ты же обещала. У нас были совсем другие планы». А я рассказывала, какой Володя замечательный, какая у него хорошая семья. Родители интеллигентные, любят музыку.
Володин отец, Иван Федорович, был инженером, но при этом — страстным меломаном. Бывало, поставит пластинку с какой-нибудь оперой, глаза закроет и блаженствует со счастливой улыбкой на лице. Жил он по режиму, раз и навсегда заведенному, очень себя берег. В семье не отмечали никаких праздников. Каждый день отец вставал в шесть утра, делал зарядку, ел один и тот же завтрак. Обедал и ужинал по часам, никогда не пил, не курил. И умер совершенно здоровым. И абсолютно безумным. Мой свекор воевал, партизанил, и под конец жизни ему стало казаться, что он опять скрывается в лесах.
Его жена, Ангелина Владимировна, во всем поддерживала мужа, она его очень любила. Тоже всю жизнь проработала инженером. Володины родители были тружениками, но уж слишком «правильными». Моя мама тогда вкалывала рабочей на крупзаводе. А там все воровали крупу — время-то голодное было. Шили специальные двухслойные штаны и засыпали в них дефицитную гречку. Мама рассказывала, как они боялись идти через проходную. Каждый раз переживали жуткий стресс. Собирались все вместе и шли толпой, но все равно тряслись от страха, что штаны порвутся и оттуда посыплется крупа. Сейчас мама звонит подругам, до сих пор работающим на заводе, и спрашивает:
— А вы ще выносите гречку?
— Да, мы вже в сумках выносим.
Никто не боится, у нас же демократия.
Так вот, когда мы поженились, мама возила нам продукты со своего огорода — картошку, лук, морковку, свеклу. А однажды положила к овощам полмешка гречки. И свекор мой покойный, Иван Федорович, сказал: «Нина Даниловна, я в милицию заявлю, что вы воруете. Я вас посажу!» Он не хотел войти в мамино положение, понять, что не от хорошей жизни гречку она таскает, а чтобы прокормиться. Я с трудом замяла скандал.
Володя маме нравился: он не пил, не курил и был взрослый, ему можно было дочку доверить. И его родители хорошо меня встретили. Обрадовались, что сын женится. А меня поразил их дом. Он был старый, двухэтажный, всего на восемь квартир. Лестница трещала, того и гляди обвалится. У Володиной семьи была крошечная трехкомнатная квартирка общей площадью тридцать три квадратных метра, заставленная какой-то рухлядью. Я удивилась тому, как люди живут, и не где-нибудь в захолустье, а в Киеве, в Святошино. До центра на машине — десять минут.
Когда мы поженились, Володя как раз окончил училище, устроился в Киевконцерт и стал ездить на гастроли.
А я вскоре родила Дениса и сидела дома с ребенком. Набрала вес после родов и пыталась похудеть. Безумно ревновала мужа к артисткам, с которыми он работал. Так боялась, что муж меня бросит, что каждое утро стала бегать и делать гимнастику, хотя по натуре — человек не спортивный.
Володины родители гордились тем, что никогда друг другу не изменяли. «Ванечка — мой первый и последний мужчина, — говорила Ангелина Владимировна, — и он никогда ни на кого, кроме меня, не смотрел». Мне очень нравилось, как они друг к другу относятся. Но свекровь моя — очень жесткая женщина, и она всегда была в семье главной. Иван Федорович называл ее «моя генеральша». Первое время она и меня всему учила. Увидит, что подметаю полы, подойдет, возьмет веник и показывает:
— Мети вот так. Ты не обижаешься? Я просто хочу, чтобы ты все делала правильно.
Я отвечала:
— Нет-нет, конечно, не обижаюсь, показывайте, как надо.
Когда она что-то готовила на кухне, Иван Федорович мне говорил: «Иди поучись, она такая хозяйка, каких больше нет». А мою стряпню никогда не ел. Мне хотелось порадовать мужа чем-нибудь вкусненьким, но готовить было бессмысленно. В доме — одна хозяйка, я, в лучшем случае, ученица.
Надо отдать должное Ангелине Владимировне: если бы не ее забота, я, возможно, и не родила бы сына. Она следила за моей диетой, самочувствием, таскала по врачам. Беременность была тяжелой, с жутким токсикозом. Я не могла ни есть, ни учиться. Хорошо, педагоги делали поблажки.
Когда на свет появился Денис, бабка с дедом на него нарадоваться не могли. Первое время он спал в коляске. Кроватку в нашей тесной комнатке было некуда поставить. Мне сказали в роддоме: «Ночью ребенка не корми, чтобы спал». И вот как-то просыпаюсь: о ужас, дытыны нэма! А у меня с молоком были проблемы, мы уже в полтора месяца стали подкармливать малыша смесями. Иду на кухню и вижу там Дениса с бабушкой. Она специально встала среди ночи, наварила смеси и из соски его кормит! Свекровь боялась, что сын не доедает, считала меня слишком молодой и неопытной.
Иду с мужем и ребенком на улицу гулять, надеваю маечку и коротенькую спортивную юбочку. Мы с Володей хотим в бадминтон поиграть. Ангелина Владимировна встает на пороге:
— Ты куда?
— Гулять.
— В таком виде?! Посмотри на себя! Ты же мать!
Заставила переодеться. А мне ведь всего восемнадцать лет!
Я не обижалась на свекровь и свекра, потому что они мне помогали. И даже подыскивали работу. Наверное, я им мешала дома. Окончив училище, не стала поступать в консерваторию, о которой когда-то мечтала. У меня семья, ребенок — какая учеба? И Володя сказал: «Тая, зачем тебе учиться? Ты и так прекрасно поешь. Нам как раз нужна солистка в Киевконцерте. Я договорюсь о прослушивании». А мне уже и певицей не очень-то хочется быть. И свекровь уговаривает пойти музыкальным руководителем в детский садик авиазавода, на котором всю жизнь работала. Они с мужем не против того, чтобы я пела, но не верят, что стану известной артисткой. Для этого ведь нужны связи.
Володя устраивает мне прослушивание. В Киевконцерте говорят: «Замечательно! Мы вас берем». А на следующий день я узнаю, что беременна.
О рождении второго ребенка не может быть и речи. Денису только год, и я еще не восстановилась после предыдущей беременности. Но аборт делать боюсь. Знакомая рассказывает о специальных уколах, вызывающих выкидыш. Укол мне делают тайком, по блату, но ничего не происходит. Зато начинаются страшные боли.
Кое-как терплю до вечера, а потом вызываю «скорую». Про укол я молчу, и врач говорит: «Надо срочно в стационар. У вас какая-то патология».
Привозят в обшарпанную районную больничку. Принимает меня доктор, от которого явно попахивает водкой: видимо, решил так скрасить свое дежурство. На осмотр он тратит не больше двух минут и тут же выносит «приговор»: «Неразвивающаяся беременность, нужна чистка». Он же и проводит операцию.
Ощущение такое, будто режут по живому. Прошу:
— Мне очень больно, дайте наркоз!
— Нету наркоза, — заявляет он. — Да ничего страшного, потерпишь, ты ж рожавшая уже баба, чего орешь?
Казалось, эта пытка никогда не кончится. Но все-таки выдержала. Утром меня выписывают со словами: «Все нормально».
В этот же день я должна оформляться на работу в Киевконцерт. Приезжаем с Володей, а нам говорят: «Извините, ничего не получится, вокальную группу расформировали». Домой еду расстроенная и отмечаю, что у меня вдруг начинает кружиться голова и ноги словно ватные. «Наверное, нервы», — думаю я.
Ночью просыпаюсь от того, что страшно болит живот. Решаю терпеть: неловко перед домашними, вторые сутки им выспаться не даю. Пью обезболивающее и жду утра. Когда оно наконец наступает, встаю с постели и тут же теряю сознание.
Прихожу в себя уже на носилках. Меня снова привозят в больницу, слава богу, в другую. Слышу: «Срочно на операционный стол. Мы ее теряем».
Я в полубессознательном состоянии от боли, и смысл этих слов до меня не доходит. Думаю: «Я же не маленькая, как меня могут потерять?» И тут же проваливаюсь в забытье.
Потом доктор сказал:
— Девочка, тебе сегодня крупно повезло. Еще бы пару часов — и конец.
— А что это было?
— Внематочная беременность. Странно, что твой гинеколог этого не понял.
«Странно, что этого не понял врач, делавший мне чистку», — думаю я.
Выйдя из больницы, сразу поехала с Денисом в деревню. Гемоглобин был на нуле, я еле ноги волочила. Меня стали отпаивать парным молочком, откармливать вареничками, пирожочками, сметанкой — такими вкусными, деревенскими. Я быстро пошла на поправку. А в Киеве чуть в обморок не упала, когда увидела себя в большом зеркале, — так меня разнесло. Пришлось снова бороться с лишним весом.
Я была в растерянности. Не понимала: куда идти, чем заниматься? И тут свекровь находит очередное объявление: «Срочно требуется певица в вокальную группу Киевского государственного мюзик-холла». Сходила на прослушивание, и меня взяли. И тут же увезли на гастроли. Мы оба уехали — Володя в одну сторону, я в другую. Так потом и жили еще десять лет. Встречались и разъезжались вновь.
Гастроли я воспринимала как возможность что-то достать для семьи, и особенно для Дениса. Например, мы в Москве выступаем, а я перед концертом стою на морозе три часа в очереди за бананами. У нас в Киеве их не было. Ребенок увидел этот «деликатес» первый раз года в три-четыре, когда я привезла его из столицы.
Потом Советский Союз развалился, и с ним — наш мюзик-холл. Труппа была очень большая. Когда прекратили выделять государственные деньги, возить такое число людей на гастроли стало немыслимо. Мы с Володей лишились работы. Но вскоре меня пригласил в джазовый квартет «Советская песня» композитор Игорь Стецюк. Почти год я была счастлива. А затем состоялся худсовет и нас «ушли».
Это была «картина маслом»: сидят баянист, бандурист и еще какой-то «народник» и, скривившись, слушают. Я читала распечатку их выступлений: «Артисты пели в костюмах без национального орнамента, а Повалий исполняла песню в такой манере, что казалось, вот-вот перейдет на английский. На Западе для такого рода музыки есть специальные клубы, а в нашей филармонии этому ансамблю не место». Ну конечно, мы имели наглость петь «какой-то джаз»! Взяли бы бандуру и сбацали гопака — вот це по-нашему!
Володя наконец нашел работу в коллективе Игоря Демарина и уехал с ним в Москву. Гастролировал по России. А у меня и в мыслях не было куда-то ехать. Я не из тех, кто может спать на вокзале и ходить по ресторанам и клубам, предлагая себя. И мною почему-то владела странная уверенность, что успех обязательно придет. Надо только немножко потерпеть.
На протяжении нескольких лет я упорно и безуспешно ездила на всевозможные конкурсы. Меня отмечали — за профессионализм, но дальше дипломов дело не шло. Другая наверняка все бросила бы: ну сколько можно получать от ворот поворот? А я продолжала набивать шишки.
Никогда не забуду, что пережила, когда объявили результаты отборочного тура на конкурс в Юрмале. В «Останкино» я приехала с чемоданом, чтобы сразу после выступления лететь в Ташкент — на гастроли. И вот читают списки финалистов. Моей фамилии нет. А мне все ребята говорили: «Тая, ты классно поешь, обязательно пройдешь».
«Прошла»...
Выхожу на улицу, ловлю такси. Водитель, наверное, подумал, что у меня случилось что-то страшное: я ревела навзрыд. Хорошо, мужик интеллигентный попался, с расспросами не приставал, молча довез.