К 120-летию со дня кончины императора
«Национальный тип» - понятие, конечно, весьма нечеткое, многосмысленное и исторически изменчивое. Каким только превращениям, коловращениям и извращениям не подвергалось оно применительно к русскому национальному типу в построениях всевозможных отечественных и заграничных творцов идеологий!
Кто-то - в духе Николая Бердяева - видел воплощение русского национального типа в нигилистах на религиозной или светской почве, в юродивых и апокалиптиках, взыскующих нездешнего царства, причем обыкновенно самыми противоестественными способами. Кто-то изображал тип русского человека как «эпилептоида», барахтающегося между безднами: разнузданного порока и исступленного покаяния, яростного богоборчества и фанатичного благочестия. Кто-то русский национальный характер трактовал в психоаналитических терминах мазохизма и культа страдания, порождаемого генетической неспособностью прилично обустроить свою жизнь.
Кто-то - вслед за Петром Чаадаевым - видел в России одно беспредельное ничто, пустой сосуд, наполняемый ситуационно любым содержанием - то татарским, то немецким. В позитивном истолковании такой теории понятие «русский» оказывалось универсальным прилагательным, могущим присасываться к какому угодно существительному, создавая знаменитую по речи Федора Достоевского вселенскую отзывчивость русского человека.
Для Василия Розанова национальное олицетворение России - пьяная и смрадная баба, валяющаяся под забором, которую жалко, потому что она - мать, а матерей, как известно, не выбирают… Тюрьма, казарма, палата № 6, город Глупов или Скотопригоньевск, которые населяют рабы и холопы, «бесы» и палачи, «люди в футляре» и «дикие помещики» (в общем-то, один и тот же персонаж в разных реинкарнациях, который оттого так и рябит в глазах бесчисленными карнавальными масками, что является призраком, выходцем из преисподней, манифестацией чистого Ничто, он всегда - негатив какого-либо позитива, антипод какой-либо земли обетованной - обычно западной)…
Перебирая в памяти различные истолкования русского национального типа, нетрудно заметить, что их сумма составляет настоящий реестр патологий, учебник клинической психиатрии. Вполне естественно, что под обаянием громких имен авторов реестра и суггестивным воздействием двухвековой традиции рефлексий нашей интеллигенции мы привыкли видеть концентрированное, архетипическое выражение русского национального характера в дионисийских натурах Иоанна Грозного, Петра Великого, Григория Распутина или Стеньки Разина. Стало почти аксиомой, что запечатлеться в истории героем в национальном духе можно, лишь пролив реки крови и оставив после себя либо расчлененный труп страны в луже крови и кала, либо кладбищенский порядок.
Спору нет: и Грозный, и Петр, и Стенька с Гришкой являются неотъемлемой частью нашей тысячелетней истории. Но действительно ли именно эксцентрики воплощают собой самую ее суть и магистральную линию, а не временный зигзаг и досадный срыв с траектории? Неужели в них национальный тип русского народа находит свое подлинное выражение? Неужели они и есть наше истинное лицо? Или гримаса боли и горя, искажающая черты человеческого лица в неестественных, чрезвычайных обстоятельствах?
Конечно, и в дисгармонии есть своя прелесть, и в припадочных натурах есть своеобразный психический магнетизм, «влеченье, род недуга», и такому персонажу можно, напившись водки, «отдать разбойную красу», но кто в здравом уме и твердой памяти пожелает себе такого суженого? Народ может принять и даже оправдать очередного «эпилептоида» как заслуженный по грехам бич Божий, но не как свою норму.
Коллективное народное сознание - здравый смысл, результат многовекового опыта поколений, - может воплощать только гармонию и уравновешенность, а не дисгармонию, которой он служит нравственным мерилом и осуждением. Без гармонии и уравновешенности в генетическом ядре своей культуры никакой народ просто не просуществовал бы как целое сколь-нибудь заметный период исторической длительности. Поэтому нельзя принимать случайные мутации - монстров и выродков, - как бы поразительны и удивительны они ни были, за нормальный национальный тип.
Коллективный «толстоевский», «булдяевы» с «бергаковыми» породили на свет, по выражению Ивана Солоневича, «творимую легенду» о русском народе и его истории, экстраполируя на них свою собственную неустроенную и смятенную душу. Возвели в ранг национального типа свой собственный клон: раздерганного, неуравновешенного, безответственного ипохондрика. Но подобный тип, как заметил тот же Солоневич, способен только расточать и проматывать созданное и накопленное другими, а потом театрально посыпать голову пеплом и проливать слезы над разбитым корытом.
Но кто же в таком случае создал необъятную империю, раскинувшуюся на одну шестую часть обитаемой суши? Кто отстоял ее границы от разбойников и головорезов всех окрестных царств-государств, охочих до чужого добра, кто изорвал их мундиры о русские штыки? Кто проложил дороги и отстроил сказочные города и кремли? Кто напоил-накормил, утер сопли, уложил спать и рассказал на ночь сказку капризным барчукам? «Немытая Россия», пьяная баба под забором?
Нет, такое сделали Арина Родионовна и Савельич, Микула Селянинович и Илья Муромец. Такое сделал и Александр III, в котором воплотился русский национальный тип устроителя и собирателя, рачительного хозяина и защитника, отца-командира и надежи-государя, одновременно строгого и заботливого большака громадной и сложной народной семьи. Недаром современники были убеждены, что Виктор Васнецов изобразил на своей знаменитой картине «Три богатыря» в виде Ильи Муромца именно Александра III (чего сам художник, правда, никогда не подтверждал).
Собирательный разум народа безошибочным чутьем угадал в облике старшего из богатырей - крестьянского сына Ильи Муромца - крестьянского царя Александра III («Я искренно желаю заслужить имя Царя крестьян», - часто говорил он), настоящего мужика на троне (в обоих смыслах слова «мужик»).
Русский мужик (Илья Муромец) не любит власти, не ловит кайфа от возможности покуролесить на троне, не встречая никаких препятствий своему «ндраву». Он всеми силами уклоняется от бремени власти, от нечеловеческой тяжести ответственности за все и за всех, лежащей на плечах начальствующих. Но взваливает ее, вздохнув и перекрестившись, когда больше некому спасти и сохранить, когда прежние начальники либо смылись, прихватив казну, либо впали в ступор от медвежьей болезни перед лицом грозных вызовов истории.
Александр III, будучи наследником, имел самое горячее желание отказаться от престола в пользу младшего брата, прожить обыкновенную жизнь русского человека, семейную и домашнюю. Он умолял отца, императора Александра II, избавить его от тягот престолонаследия, но был обезоружен одной простой фразой императора: «Что ж ты думаешь, что я по своей охоте на таком месте, - разве так ты должен смотреть на свое призвание?» И наследник, устыдившись, принял на всю жизнь бремя служения Отечеству как священный долг.
Русский мужик не любит войны, героики и патетики и неохотно отрывается от земли и от сохи, лишь по крайней необходимости берет в руки меч и едет в чисто поле «охранять периметр». Но уж если берет он меч и отправляется в поход, то не как пес-рыцарь, шалопут и задира, ради потехи играющий своей и чужой смертью и упражняющий удаль молодецкую от нечего делать, а как грозный архангел - ради мира на земле и в человецех благоволения. И любой Соловей-разбойник, издалека завидев ястребиным взором русского богатыря, излучающего твердую решимость и несокрушимую мощь от Матери Сырой Земли, рефлекторно втягивал голову в плечи, и внутри у него тоскливо сжималось сердце, а спинной мозг сигнализировал ретираду.
Александр III не любил войны. «Я рад, - говорил он, - что был на войне и видел сам все ужасы, неизбежно связанные с войной, и после такого я думаю, что всякий человек с сердцем не может желать войны, а всякий правитель, которому Богом вверен народ, должен принимать все меры для того, чтобы избегать ужасов войны». Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов он командовал Рущукским отрядом, прикрывавшим левый фланг русской армии. Задача невидная и неяркая, не предполагавшая лихих атак и дерзких рейдов, нужно было просто стоять насмерть, потому что прорыв врага на соответствующем участке фронта означал окружение и разгром всей русской армии, застрявшей под Плевной и на Шипке. И воины Рущукского отряда под командой цесаревича Александра полгода стояли насмерть, как их деды на Куликовом поле и при Бородине, отбивая атаки вдвое и втрое превосходящего противника.
Сердце Александра надрывалось от боли во время той войны, когда он наблюдал совершенно беззаботное и пренебрежительное отношение командования к «серой скотинке» - простому русскому солдату, зазря гибнущему от начальственных авантюр, массами мрущему от холода, голода и болезней из-за интендантского ворья. Он сделал все возможное, чтобы в боях пролилось как можно меньше «дорогой русской крови» (характерное его выражение). Он приложил невероятные усилия, чтобы в его отряде каждый солдат был обеспечен зимними полушубками и валенками, отапливаемыми землянками и добротной пищей - и Рущукский отряд понес самые минимальные небоевые потери во всей армии.
Царствовавший с 1 (13) марта 1881-го по 20 октября (1 ноября) 1894 года Александр III получил прозвание Миротворца, потому что он был единственным из русских царей за все века, при котором страна не вела ни одной войны, и не пролилось ни капли «дорогой русской крови». Не словами, а делами заслужил он свое прозвание.
Император презирал лицемерные речи о мире западных политиканов, профессиональных лжецов. Однажды на предложение Константина Победоносцева обратиться к европейской дипломатии с заверением о миролюбивой политике России Александр III отвечал: «Я вам очень благодарен за доброе намерение, но никогда русские государи не обращались к представителям иностранных государств с объяснениями и заверениями. Я не намерен вводить такой обычай у нас: из года в год повторять банальные фразы о мире и дружбе ко всем странам, - которые Европа выслушивает и проглатывает ежегодно, зная хорошо, что таковы одни только пустые фразы, ровно ничего не доказывающие».
Александр III прекрасно знал, что самое умиротворяющее влияние на соседей оказывают не сусальные речи, а «ружья заряжены» и «сабли, пики востры». «Александр III, человек твердый и прямой, - писал о нем генерал Алексей Брусилов, - не имел склонности к военному делу, не любил парадов и военной мишуры, но понимал, что для сохранения мира в особенности необходимо быть сильным, и поэтому требовал наивозможно большего усиления военной мощи России». При нем русская армия была перевооружена винтовками Мосина, снабжена новой артиллерией, принята грандиозная судостроительная программа и буквально создан с нуля мощный броненосный флот.
Между прочим, Александр III возродил Севастополь, который аж со времен Крымской войны так и лежал в руинах, отстроил заново военно-морскую базу и Черноморский флот.
Один из современников писал об Александре III: «Старинный русский богатырь, среднее между Ильей Муромцем и Князем Серебряным. Честный, добрый, храбрый медведь, которому трудно воевать с лисицами XIX столетия». Но у доброго богатыря в руках был булатный меч-кладенец, и, ослепленные его блеском, все лисы, скорпионы и гиены европейской политики поджали хвосты и потупили глазки.
Александр III вступил на престол в обстановке, как выражались в советские времена, «второй революционной ситуации». То есть Россия стояла на пороге 1917 года. Опустошенная русско-турецкой войной казна, гигантский государственный долг, голодающая деревня (иссохшая от голода мать и плачущее дитя из видения Мити Карамазова - картина 1880-го), огромные платежные и торговые дефициты, череда террористических актов, взрыв бомбы в Зимнем дворце и, наконец, цареубийство 1 марта 1881 года - Россия была в шаге от погружения к кровавый хаос, и она бы в него непременно погрузилась, окажись на месте Александра III какой-нибудь очередной харизматик или спазматик à la russe.
Но русский мужик на троне спокойно сказал: я искореню крамолу, хищения и неправду. И искоренил - без опричнины и массовых репрессий, без вздергивания России на дыбы и т.п., постепенно и буднично, как выводят клопов и паразитов. Через пять лет от страшного исполнительного комитета «Народной воли», пытавшейся диктовать свою волю царям, остался один Лев «Тигрыч» Тихомиров, который, сидя в парижской эмиграции, подумал-подумал да и написал Александру III письмо, как мужик мужику, с просьбой о прощении и с твердым словом больше не шалить. Не страх или корысть руководили Тихомировым - просто он увидел, что Александр III действительно служил не суете своей, а России: «При Александре II, - писал Тихомиров, - Россия была какой-то приниженной страной, и, конечно, никому не могло прийти в голову гордиться тем, что он русский.
При Александре III произошло превращение. Россия стала вставать в виде какой-то громадной национальной силы, что производило огромное впечатление даже на эмиграцию. Прежде быть врагом правительства нимало не значило быть врагом России. Теперь правительство начало все больше отождествляться с Россией, так что, враждуя с ним, человек в глубине души начинал спрашивать себя, не враждует ли он и со своим народом?»
Как и пристало настоящему русскому мужику, Александр III мало говорил, но много делал. Он не возвещал амбициозных планов по удвоению ВВП, но за 13 лет его царствования объемы производства выросли более чем в два раза. Причем то был рост именно натуральных показателей производства - при нулевой инфляции и золотом обеспечении рубля.
Александр III не делал широковещательных заявлений о поддержке отечественного производителя, он просто строил Великий Сибирский путь и ни одного гвоздя не заказывал за границей. Все рельсы, все вагоны и паровозы закупались только на русских заводах. Он строил новый флот, и все корабли, судовые механизмы и матросские тельняшки изготовлялись на русских верфях, заводах и мастерских. Он не вел пустопорожних разговоров о защите внутреннего рынка и сырьевой зависимости, а просто ввел в 1891 году запретительный тариф на ввоз иностранных промышленных изделий и запретительный вывозной тариф на русское необработанное сырье (нефть и металлы).
А на выходе получил удвоение ВВП за несколько лет.
При Александре III впервые за долгий период Россия стала «для русских и по-русски». И когда он сказал: «Я не дам Россию в обиду», - Россия почувствовала себя как за каменной стеной, как за настоящим мужиком.