– По национальному составу, было очень мало евреек.
– Мало, да?
– Очень мало, но я не чувствовала к себе особого отношения.
– Предвзятого отношения не было?
– Абсолютно не было. Абсолютно. Знаете, это, видимо, объясняется степенью интеллигентности педагогического состава. Педагогический состав был очень интеллигентный.
– А состав учеников?
– А состав учеников, вы знаете, тоже. Это считалась очень престижная гимназия. Еще была «Principessa Dadiani», напротив, там, где сейчас кукольный театр. Там есть такое здание старое. Вот, там была «Principessa», principessa – это принцесса. «Principessa Dadiani» – это была французская гимназия. Французская. Ну вот, меня отдали в эту гимназию.
– Но вам тоже преподавали французский язык, в гимназии?
– В том-то и дело, что меня испортили с самого детства. Каждый раз мне преподавали другой язык. В итоге, я ни одного хорошо не знаю. Более или менее, знаю немецкий. Жаль, что не знаю английский.
– А немецкий откуда?
– Немецкий язык, сейчас я вам скажу. Мне удалось заниматься пару лет во время эвакуации, во второй женской школе на улице Могилевской... там была элитная школа. И там был немецкий...
– То есть, немецкий, это уже в советское время, как бы?
– В советское время.
– А в начальной школе иностранные языки были?
– Нет.
– А в гимназии, что у вас было, французский?
– В гимназии – французский. Но только один год... Вот так, каждый раз другой язык, и ничего в итоге хорошего. Но немецкий меня немножко спасал, когда я была в Венгрии. Потому что, когда я заговорила на румынском, они мне ничего не хотели отвечать. Они просто ненавидят румын.
– Почему?
– Ну, из-за Трансильвании, конечно.
– Злата Моисеевна, вы человек с воображением, вы не могли бы описать Кишинев вашего детства?
– Могу.
– Пожалуйста. Что это был за город?
– Ничего не было асфальтировано. Булыжники.
– Булыжная мостовая?
– Булыжники везде были, конки, трамвайчики, то есть, везде были эти трамвайные линии. Очень своеобразный был городок. Одноэтажные домики.
– Особнячки?
– Особнячки, в основном. Рынки были. Ильинский базар был. Там, где центральный Луч.
– А главная улица?
– Александровская, там, где была Ленина. Сейчас Штефан чел Маре [Стефан III Великий (1429-1504), господарь Молдавии]. Там тоже трамвайчик, были одноэтажные дома и магазинчики, в основном, ими владели евреи. Вот такой город.
– Сады, наверное?
– Сады были, парки. Парк, где стоит памятник Стефана Великого, очень старый парк...
– А свободное время, как было принято проводить? Театры, кино? Какие-то увеселения?
– Вы знаете, я за свои тринадцать лет, особенно свободного времени не имела. Потому что, помимо занятий, старалась все выполнять в школе. У меня было занятие по скрипке и занятие по фортепиано.
– Домашние занятия.
– То есть, были домашние еще… Время было почти заполнено. Остальное время почему-то, мои родители не очень были за то, чтоб я с дворовыми детьми играла. Видимо, там был другой менталитет. Я так, почему-то думаю. И они занимались мной сами. Водили меня, я помню, мороженое есть, или гулять.
– В кондитерскую?
– Кондитерская. Вот, вот, это я хорошо запомнила.
– А праздники какие-то помните, государственные?
– Ничего не помню. Нет, я только помню, были у нас очень неспокойные времена, перед войной, где-то 1938-й, 1939-й год, когда к власти пришли кузисты, и гогисты. Куза, Гога [лидеры профашистской Национал-христианской партии довоенной Румынии]. Вот тогда нам стало неспокойно. Тогда какие-то маленькие элементы антисемитизма начали проявляться. Папа с мамой были очень обеспокоены тогда. Ну, а потом…
– А в чем это проявлялось? На улицах были стычки? Или?..
– На улицах, на улицах были стычки, совершенно верно.
– Видимо, эти молодые люди маршировали?
– Да. Да. Вот это вот мне запомнилось. Но у меня в гимназии, ко мне нет…
– Не было, да?
– Не было. Они были интеллигентны. Понимаете, они были дети интеллигентных родителей.
– Вы говорили, что было несколько рынков в Кишиневе, а у вас в доме покупали продукты на рынках?
– Только с рынка.
– Только с рынка. Мама ходила?
– Видимо… Нет, нет. Какая-то женщина, какая-то была женщина.
– Значит, кто-то был?
– Был, был.
– Видимо, была какая-то кухарка?
– Была, была. Она не только кухарка, она, видимо и убирала, и приносила продукты. Была. Вот всплыло как-то. Была.
– Без нее никак не получается.
– Нет, у нас была большая семья. Питались мы красиво. Я, почему говорю, красиво. Я не говорю о качестве питания. Красиво кушалось все.
– Накрывался стол всегда.
– Понимаете, всегда накрывался? и всегда друг друга ждали. Не было так, взял, перехватил и побежал.
– Приборы серебряные?
– Серебряные. У меня еще есть серебряная ложка с тех пор.
– Посуда? А пасхальная посуда была, особая?
– Была.
– Где хранили?
–Какой-то сервантик такой был, специальный.
– То есть, не поднимали на чердак, а в доме хранили?
– Нет, на чердак не поднимали. Вообще у нас на чердак не поднимались.
– А что-то помните из этой посуды? Ваш бокальчик для вина, например?
– Был. У меня вообще была своя посуда. И пасхальная и хуллин[חולין] [в традиции ашкеназов: кухонная посуда на каждый день]. И эта…
– Ну, для квасного, скажем?
– Да. Было. Было.
– Вы говорите, было, но вы нам опишите, пожалуйста, что это был за стаканчик.
– Ну, разве я могу помнить...
– Не помните? Некоторые помнят, что он был голубенький и с ручечкой…
– Нет, этого я не помню... Меня очень крепко, как говорится, задела война. Психологически и физически. Ну, вас это, наверно, уже не интересует?
– Меня все интересует. Тогда давайте, детально пройдемся по всем праздникам. Вот вы немножко рассказали о Рош-а-Шана. А, например, Ханука, детский такой праздник?
– Веселый! А к нам на Хануку приходили люди еще. Не только наша семья. Вот это я запомнила. Приходили, и какие-то были разноцветные игрушки, и все это бабушка развешивала по комнате. И мы плясали, и мы танцевали, и мы радовались! Вот это у меня осталось.
– Вам дарили денежки ханукальные?
– Насчет денежек не знаю, но подарки были. Подарки были. Насчет денежек я не помню. Я была очень равнодушна к денежкам.
– А Пурим?
– Пурим замечательный был праздник тоже. Я его очень любила. Мне очень нравились эти флудн. Больше даже, чем ументаши. Да, тоже весело было, и тоже приходили люди.
– Устраивали какие-то маскарады?
– Устраивали.
– У вас был какой-нибудь костюмчик?
– Как он называется, с острым носом?
– Буратино?
– Да, Буратино.
– Вы на Пурим одевались Буратино.
– Буратино.
– Мама была музыкальная, папа был музыкант. Наверное, было много музыки в доме? Музыкальные вечера какие-то?
– Вот, я вам и говорю, у нас не вечера были, а утренники.
– А, утренники.
– Каждое воскресенье у нас были утренники, принимал участие оркестр. И я солировала, я помню. Это была традиция, понимаете, это приближалось к тем видам музицирования, которые мы и сейчас еще, иногда, правда очень редко, имеем возможность посмотреть в каких-то…
– Фильмах?
– Да, по телевидению, когда речь идет о восемнадцатом столетии. Только.
– Девятнадцатого-восемнадцатого…
– Девятнадцатого уже меньше. Вот эти семейные музицирования. У нас была традиция. Это, конечно, тоже мне очень помнится.
– А папа преподавал?
Папа преподавал, в основном, он не солировал. Обожал преподавательскую [деятельность], обожал. Ведь у него же такие ученики, уже после войны, как Лидия Мордкович. Может быть, вы слышали? Она жила в Израиле, сейчас она живет в Англии. [Преподает в Королевской Академии музыки]. Лауреат многочисленных конкурсов. Потом… Галя Буйновская [Мишова], которая сейчас директор лицея [Кишиневский лицей имени Чиприана Порумбеску]…
– А Мордкович – это послевоенная его ученица?
– Да. Это уже были послевоенные.
– И Буйновская тоже?
– И Буйновская, и Мила Волнянская. Это сестра Лени Волнянского. Олигарха нашего. Она в Израиле живет сейчас. У меня тоже есть фотография с ними. Вы понимаете, вот обожал он педагогическую работу, и, конечно, она давала огромные результаты. Особенно он умел работать с малышами. И его очень любили. Очень. Я как-то просматривала фотографии с надписями: «Дорогому, любимому Моисею Бенционовичу». Все-все пишут.
Моисей Бенционович вместе с ученицами: Галиной Буйновской, Милой Волнянской и Лидой Мордкович.
Фото из семейного архива Льва Ткача.
– А атмосфера в семье была теплая, дружеская?
– Всякая!.. Ну, а потом началась война...
– Хорошо. А вот пришли Советы. Вы не помните это время? Как вы этого ждали?
– С любопытством.
– Только любопытство?
– У меня было только любопытство.
– Видимо, были какие-то разговоры в доме?
– Были. Вы знаете, благожелательные. И главным образом, потому что вот эти кузисты... омрачили нам жизнь. Последние пару лет. И, кроме того, мы понятия не имели о том, что такое Советы. И нам говорили, там все равны. Знаете, так наивно. Ну, я с любопытством, помню, выходила на улицу, смотрела, как Красная армия вышагивает. Все.
– А что, входили войска в город?
– Да, да. Входили войска в город. Постепенно как-то начались анекдоты…
– Поменялась, видимо, администрация?
– Да, все поменялось.
– А какие были анекдоты?
– Анекдоты, что жены военных покупали маслины, варили варенье с них. Или там еще что-то. Ну, полнейшее, как говорится незнание всего.
– И это вызывало у вас уже разочарование?
– У меня, нет. Были люди, которые специально распространяли эти анекдоты. Были, были, были люди. Ну, конечно, жены военных, они не очень-то представляли культурную женскую часть. Военные, в основном были сельские ребята, выдвиженцы всякие. Соответственно, и жены такие же...
– Ну, как-то изменилась жизнь в городе? И вашего дома? Вашей семьи?
– Ну, как вам сказать? Я бы сказала, что она не очень изменилась. Как отец преподавал, так и преподавал.
– Вы остались жить в своей квартире? Вас никто не уплотнял?
– Мы остались. Абсолютно ничего не было.
– Хорошо, а бабушку Кеню?
– Бабушка Кеня... Никто ее не уплотнял, потому что у нее были квартиранты. Она сказала: «Пусть живут, мне не нужна плата». И все прекрасно. И они остались, они с ней дружили. Они остались там жить. И она осталась в своей части жить. И все. Это не коснулось, нет. Я пошла в шестой класс. По-моему, в шестой класс я пошла, да.
– И вот началась война.
– И вот началась война. Отсюда все и началось. Мы, кто-то был за то, чтобы эвакуироваться, кто-то, чтобы не эвакуироваться.
– Это в вашей семье, или вообще?
– В нашей семье, и вообще, тоже. В итоге моя тетя [Эстер], мамина сестра, осталась здесь, и погибла [вместе с мужем]. Потому что мой дядя, муж маминой сестры, против был. Категорически. Сказал: «Я отсюда никуда…»
– Я прошу прощения, вы говорили, что мама была одна у бабушки с дедушкой.
– Нет, у нее была сестра.
– А как ее звали?
– Бабушку как звали? Рива. Так, моя была Фаня. Эстер.
– Эстер?
– Да. Эстер.
– Она была старшая?
– Старшая. У меня брат был тоже. Но папа настоял. Папа проявил такую активность. Благодаря папе… ну, бабушки с дедушкой уже не было. Значит, мы эвакуировались вчетвером: бабушка Кеня, мама с папой, его не успели демобилизовать тогда, и я. Первое знакомство с войной было на станции Реваки. В Реваках был налет. Кто-то сказал, нужно прятаться под вагоном, а папа нас всех потащил в поле. Это нас и спасло. Потому что в вагон попала бомба. Папа нас все время спасал.
– Бомбили же вагоны.
– ...Потом мы как-то… в открытых вагонах, это я помню хорошо, и добрались до Орджоникидзе [cейчас Владикавказ – столица Cеверной Осетии], Северный Кавказ. Там нас высадили и сказали: живите. Ну, тяжело было жить, мы ходили полынь собирали…
– Я прошу прощения, а чем вы питались, когда ехали в этих вагонах?
– Чем попало.
– Что могли обменять?
– Что могли обменять.
– Но ведь были какие-то эвакопункты, что-то выдавали?
– Не помню я этого. Нет, я этого не помню. Нас это не коснулось. В Орджоникидзе мы были недолго.
– Фронт приближался?
– Фронт приближался. Отца мобилизовали, прямо в Орджоникидзе. Забрали папу. В Прохладном [Кабардино-Балкария] был их пункт распределения. Мама еще туда пару раз успела поехать. Потом его уже отправили. Но он там устроился по музыккальной линии. Ему не пришлось быть на передовой. Потом, значит, как приблизился фронт, надо дальше. Потом началось самое страшное. Мы сели опять в эти товарняки, и давай дальше. Сказали, надо нам в Махачкалу [столицу Дагестана, порт на Каспийском море], а оттуда, пароходом, в Среднюю Азию.