Николай Бердяев: жизнь в поиске Богообщения
Авторы: КОЗЫРЕВ Алексей, СЫСОЕВ Тихон
Я сознаю себя прежде всего эмансипатором, и я сочувствую всякой эмансипации. Я и христианство понял и принял как эмансипацию.
Николай Бердяев
О том, как мыслитель относился к Церкви, каким был его философский путь, почему русский коммунизм он воспринимал как религиозное явление и какие книги Бердяева стоит прочесть каждому, «Фома» поговорил с кандидатом философских наук, заместителем декана философского факультет МГУ Алексеем Козыревым.
«Может ли Бог создать камень, который Он не может поднять?»
— Алексей Павлович, какими были отношения Бердяева с Церковью?
— Нелинейными и непростыми. Мне кажется, что стоит даже говорить о «двух» Бердяевых — до эмиграции и после: первый был далек от традиционной церковности в отличие от второго. Кроме того, его творческая и личная биография расчерчена разными периодами, умонастроениями, мировоззренческими установками, что определило и разность его оценок и позиций по поводу Церкви.
Так, например, свой путь Бердяев начинал как легальный марксист («легальным» это идейно-политическое движение называлось потому, что его представители публиковали свои программные тексты и статьи в официальных газетах и журналах. — Прим. ред.). Однако уже тогда он был далек от ортодоксального марксизма. Ведь в своих работах того периода философ сконцентрирован на проблемах личности, этического идеала, соотношения сущего и должного, а такой антропологизм (т. е. восприятие человека как отправной точки для всех последующих философских построений. — Прим. ред.) марксизму не свойственен.
Неудивительно, что позднее Бердяев, как и определенная группа людей его поколения, перерастает марксизм и приходит к философскому идеализму. Он понимает, что человек как существо, неудержимо стремящееся к некоторому Идеалу, по своей природе религиозен. Его нельзя сводить только к экономическим потребностям, так же как и не получится уложить его в «прокрустово ложе» одних лишь политических интересов. Человек как проблема бесконечно глубже и сложнее.
В начале ХХ века Бердяев становится одним из активных выразителей движения «нового религиозного сознания». Его члены — Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, В. В. Розанов, С. А. Аскольдов — представляли своеобразную «интеллигентскую церковь», сообщество «верных», которое выделило себя из общецерковной массы и в известном смысле противопоставило себя ей, претендуя на создание собственного религиозного учения. В частности, оно опиралось на идею так называемого «Третьего Завета, или Царства», высказанную итальянским монахом XII века Иоахимом Флорским. Он считал, что процесс откровения Бога в истории человечества не завершен. Если две ипостаси Святой Троицы уже открылись лично — Отец во время дарования Закона Моисею на горе Синай, а Сын, родившись в Вифлееме, то ипостась Святого Духа, по мнению испанского монаха и представителей «нового религиозного сознания», себя еще не явила. Наступление этого окончательного Богоявления они очень ждали. Очевидно, что Церкви эта идея была, мягко говоря, не близка, ведь Дух Святой уже явил себя в Пятидесятнице, поэтому и никакого «Третьего Завета» не предполагалось.
— Период, о котором Вы говорите, совпадает с особенным временем в истории русской культуры, которое получило название Серебряный век, для которого одно из ключевых понятий – богоискательство. А в чем особенности «богословия» Серебряного века?
– Действительно, Серебряный век стал периодом крайне интенсивного богоискательства — далеко не всегда удачного. И представители Серебряного века — в том числе и Бердяев — ожидали наступления «Третьего Завета», следствием чего станет полное изменение самой Церкви. Иоахим Флорский полагал, что после явления Святого Духа жесткое разделение на мирян и клириков будет преодолено — каждый верующий получит статус священника. Сложно не заметить здесь сильного протестантского импульса.
Кроме того, многие мыслители Серебряного века считали, что должно измениться и отношение к человеческому телу. В частности, Дмитрий Мережковский и его круг разработали целое учение о «святой плоти». Они считали, что историческое христианство было слишком аскетично, что оно отрицало человека в его естественности, пренебрежительно относилось к полу. «Святая плоть» породила всевозможные отклонения, которые, например, практиковались в семье Мережковских, и которые противоречили общепринятым нравственным нормам.
Интересно, что идеи «нового религиозного сознания» были представлены на религиозно-философских собраниях, которые проходили в 1901–1903 гг. в Санкт-Петербурге. И, естественно, со стороны Церкви эти идеи приняты не были, но сам факт этих встреч был удивителен. Впервые была предпринята попытка начать диалог между Церковью и богоискательской интеллигентской средой . Проходили они с официального разрешения обер-прокурора Святейшего Синода Константина Победоносцева. Председательствовал на этих собраниях епископ Ямбургский Сергий — будущий Патриарх.
В чем-то эти встречи оказались успешными, а в чем-то нет. С одной стороны, они вывели на передний план целую плеяду выдающихся церковных деятелей, таких как святой Михаил Новоселов — будущий новомученик, церковный историк Антон Владимирович Карташев — он станет министром по делам вероисповедания Временного правительства, а затем, в эмиграции, профессором Сергиевского Богословского института в Париже, Валентин Александрович Тернавцев, чиновник Синода и секретарь митрополита Антония (Вадковского), и в то же время убежденный хилиаст (придерживался богословской идеи о том, что в будущем наступит 1000 летнее царство Иисуса Христа. — Прим. ред.). Однако идеология «нового религиозного сознания» вызвала на собраниях бурную дискуссию, и далеко не все их участники поддержали эти идеи.
— А что Бердяев? Отказался ли он впоследствии от проектов «нового религиозного сознания»?
— И да, и нет. С одной стороны, Бердяев после революции постепенно сближается с Церковью. Его высказывания по поводу православного Предания становятся более церковными. С другой стороны, некоторый импульс движения «нового религиозного сознания» в его мировоззрении сохранился.
Дело в том, что одна из главных составляющих философии Бердяева — идея о трех этапах человеческой истории: каждому из них соответствует этика закона, этика благодати и, наконец, этика творчества. Философ утверждал, что, собственно, третий исторический этап начнется после особого откровения, когда в человеке раскроется полнота его творческого потенциала и он станет конгениален Богу, почти что соравным Ему творцом и продолжит творение мира, которое начал Создатель. Человек, по мысли Бердяева, своим творчеством постоянно создает нечто принципиально новое, никогда до этого не существовавшее, не бывшее, более того, даже не укладывающееся в провидение Самого Бога: «Творчество человека из ничего, — пишет он в книге «О назначении человека», — нужно понимать в смысле творчества человека из свободы. Во всяком творческом замысле есть элемент первичной свободы человека, ничем не детерминированной, бездонной, свободы, не от Бога идущей, а к Богу идущей. Зов Божий и обращен к этой бездне и из бездны ждет ответа». Эта позиция философа крайне радикальна и, конечно, далека от православного мировидения. Скорее, здесь можно увидеть непреодоленные следы древней христианской ереси — гностицизма.
Гностики считали, что люди делятся на три типа: материальные — это язычники, душевные — обычные христиане, и духовные — это и есть гностики. И если обычные люди должны следовать заповедям, соблюдать нравственные нормы, то гностикам всё позволено. Ведь в них, как они считали, уже обитает божественный дух, который освобождает их из под ярма закона и необходимости благодати. Бердяев отнюдь не призывал к подобному либертинизму (так называли себя сторонники свободной, гедонистической морали. — Прим. ред.), но особая роль, которую он приписывает творцу и творчеству, может поставить художника вне общечеловеческой морали.
В связи с этим стоит сказать и о другой важной составляющей философии Бердяева. Его называют «философом свободы». Мысль о свободе, постоянная рефлексия над ней сквозной нитью проходит через всю его философскую биографию. Он полагал, что свобода — самая важная, центральная категория бытия, что она добытийственна и даже предшествует Самому Богу, делая Его, если так можно сказать, пленником свободы. Один из близких знакомых философа, поэт-символист Вячеслав Иванов, однажды задал своей дочери Лидии такой вопрос: «Может ли Бог создать камень, который Он не может поднять?» И сам ответил: «Да, этот камень — человек с его свободой».
Этот пример хорошо показывает восприятие свободы Бердяевым. Она, как думал философ, выходит за рамки всего бытия, даже за пределы Божественного Промысла. Сам Бердяев в «Самопознании» писал: «Моя философия есть философия духа. Дух же для меня есть свобода, творческий акт, личность, общение любви. Я утверждаю примат свободы над бытием. Бытие вторично, есть уже детерминация, необходимость, есть уже объект».
Именно такое радикальное понимание свободы Бердяев будет отстаивать всю свою жизнь. В христианское предание такое понимание не укладывается, и, скорее, своими корнями снова уходит к гностицизму. Ведь свобода, укорененная в Бездне, становится, по сути, высшим богом, другим по отношению к Богу, а это порождает дуализм.
— Кроме идеи трех периодов в истории человечества и философии свободы, что еще в наследии Бердяева не укладывается в учение Церкви?
— Мы уже немного сказали о критике некоторых мыслителей Серебряного века чрезмерной, как они считали, аскезы в христианской традиции. Известно, что и сам Бердяев считал, что это «мрачная» сторона в православии и даже в связи с этим негативно отзывался о «Добротолюбии» (сборник духовных произведений, написанных разными христианскими подвижниками IV–XV вв. — Прим. Ред.).
Идеалом человека для Бердяева был андрогин, половое разделение связывалось им с первородным грехом. В древнегреческой мифологии существовало представление о том, что когда-то не существовало разделения на мужской и женский пол, а было некоторое существо, которое соединяло в себе оба этих начала. И Бердяев считал, что такая, если угодно, «андрогинность» — идеальная природа человека, что к преодолению полового разделения нужно стремиться. Конечно, эта идея не укладывается в библейское понимание человека, согласно которому Бог изначально задумал и сотворил человека как мужчину и женщину.
Стоит заметить, что, судя по всему, Бердяев был плохо знаком с православной аскетической традицией. Ему вообще свойственен некоторый интеллектуализм, отвлеченность, и, как следствие, плохое знание основ конкретной религиозной жизни. Он видел аскетизм односторонне — только как самобичевание, с характерной для западного христианства мистической экзальтацией. Но ведь настоящий аскетический подвиг научает человека побеждать себя, свой эгоизм, сострадая ближнему. Такой аскетизм не отрицает человека, а наоборот — преображает его.
«Я видел на рабочем столе Бердяева молитвослов»
— Правильно ли я понимаю, что Бердяев, после того как он оказался за пределами России, уже иначе стал относиться к Церкви? — Действительно, после революции Бердяев в сентябре 1922 года на одном из «Философских пароходов» был выслан из страны. После этих трагических событий — в эмиграционный период — философ сближается с Церковью.
Он становится постоянным прихожанином Трехсвятительского подворья Московской Патриархии в Париже. В это время он вместе со своей женой Лидией Юдифовной поселился в Кламаре, в доме, который позднее был завещан ему одной богатой англичанкой, поклонницей его творчества.
Я бывал в этом доме, в кабинете Бердяева, и видел на его рабочем столе молитвослов. Там есть много закладок, каких-то пометок, что указывает на то, что философ ежедневно молился. В доме была и часовня, где совершали молебны священники, в частности, архимандрит Киприан (Керн), живший на Сергиевском подворье и преподававший в Сергиевском богословском институте. Он был в очень хороших отношениях с Бердяевым.
Интересно еще и то, что здесь, в эмиграции, философ становится фигурой, благодаря которой происходит встреча многих православных, католических и отчасти протестантских интеллектуалов Европы. Это не было случайным, ведь после публикации книги «Новое Средневековье» в 1923 году имя Бердяева стало очень известным в Западном мире. А последующие книги — «Философия свободного духа», «Судьба человека в современном мире», «Я и мир объектов», «Истоки и смысл русского коммунизма» — поставили Бердяева в первый ряд европейских мыслителей. Однако, несмотря на то, что философ общался с протестантскими и католическими мыслителями, сам он до конца жизни оставался православным, посещал воскресные богослужения в храме Трех Святителей в Париже. Справедливости ради нужно заметить, что такая верность православию была связана и с его патриотической позицией.
Высланный из Советской России бессрочно, Бердяев не стал ненавистником своей Родины, какой бы она ни была, пусть даже «красной», большевистской. В кругу эмигрантов он был одним из немногих, кто не спешил разрывать духовные и интеллектуальные связи с Россией. Со временем Бердяев начинает проникаться какой-то симпатией к тому, что происходит в СССР. В частности, ему, как философу коммунитаризма — это философски понятый идеал церковной соборности, — импонировало то, что советская власть пыталась строить социальную систему на принципах нового коллективизма, который, как казалось философу, в чем-то пересекался с его позицией. Нравилось ему и то, какие реформы проводились в области образования и воспитания. Известно, что в 1945 году, незадолго до своей смерти, он даже пришел на прием в советском посольстве в связи с победой в Великой Отечественной войне и пил тост за здоровье Сталина.Более того, Бердяев был чуть ли не единственным эмигрантом, кто сочувственно отнесся к знаменитой декларации Заместителя Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского). Текст этого документа вызвал недоумение и бурные дискуссии как в церковной среде в СССР, так и среди русскоязычных верующих за границей. Наибольшие пререкания вызвали следующие строки декларации: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи». Бердяев, видимо, понимал, что этот документ митрополита Сергия был вынужденной мерой, с помощью которой он надеялся спасти Церковь от полного уничтожения. Хотя многие верующие не смогли принять декларацию и споры о ней ведутся до сих пор.К тому же, я думаю, Бердяев помнил и самого митрополита Сергия, который председательствовал на религиозно-философских собраниях в Петербурге, и знал его как человека ответственного, умного, богословски одаренного. Нельзя не сказать и того, что для философа Русская Церковь символизировала то единственное, что осталось от былой России, единственный остов, который еще удерживает идеал Святой Руси. В этом смысле значимо то, что свой дом в Кламаре философ завещал Русской Православной Церкви.
— Получается, что Бердяев никогда с Церковью открыто не конфликтовал? — Нет, можно вспомнить два инцидента, когда философ открыто выступал против официальной церковной иерархии. В первый раз он публично высказался по поводу осуждения имяславия и разгона Андреевского скита на Афоне в 1913 году. Имяславие — это религиозное учение, согласно которому в имени Божием незримо присутствует Сам Бог, как писал об этом схимонах Иларион (Домрачев): «В имени Божием присутствует Сам Бог — всем Своим Существом и (всеми) Своими бесконечными свойствами».Тогда Святейший Синод постановил, что афонские имяславцы впали в ересь и что нужно немедленно пресечь эти духовные поползновения. С этой целью на Афон был отправлен сначала архиепископ Никон Вологодский, который попытался монахов увещевать, а когда это не удалось — броненосец с пожарной командой, с помощью которой монахов-имяславцев согнали на корабль и насильно эвакуировали из Афона в Россию на одесский рейд. После чего их распустили, а священников лишили сана.Бердяев, возмущенный этим инцидентом, написал статью, которую не без иронии назвал «Гасители духа». Сразу после публикации на философа было заведено уголовное дело по обвинению в кощунстве. Ему грозило шесть месяцев лишения свободы, однако дело было прекращено, когда началась Первая мировая война.Здесь, кстати, нужно заметить, что не один Бердяев занял такую жесткую позицию по поводу разгона афонских монахов. В поддержку имяславия выступили «Кружок ищущих христианского просвещения», который возглавлял Михаил Новоселов, уже упомянутый нами, Павел Флоренский, Сергий Булгаков (священником он станет в 1918 году). Поэтому даже в этой ситуации Бердяева сложно назвать этаким «антицерковником». Он отстаивал свою частную позицию, хоть и делал это в довольно резкой форме. Стоит сказать, что сама история изгнания монахов-имяславцев из Афона была намного сложнее. Это не была операция против какого-то вольнодумства иноков — внутри стен скита назрели другие, более приземленные проблемы. Но об этом практически никто — Бердяев, видимо, точно — не знал.
Новый конфликт случился в 1935 году, когда Бердяев был уже в эмиграции. Тогда Заместитель Местоблюстителя Московского Патриаршего престола митрополит Сергий (Страгородский) и Карловацкий Архиерейский Собор (Русская Православная Церковь заграницей. — Прим. ред.) осудили учение протоиерея Сергия Булгакова о Софии. В ответ на это Бердяев снова выступил в печати (в издаваемом им религиозно-философском журнале «Путь») с публикацией «Дух Великого Инквизитора», в которой философ обличил церковную иерархию. В гневном пылу он из этого конкретного случая сделал общие выводы, относительно того, что все епископы всегда выступали против любого разномыслия и высказывания частных богословских позиций. При этом сам философ не был сторонником софиологии Булгакова, однако считал себя обязанным поддержать право отца Сергия на свободу богословского высказывания, вне зависимости от того, соответствует оно догматическим положениям христианства или нет.Конечно, тут Бердяев погорячился. В текстах церковных документов было подробно разобрано учение отца Сергия, показано в чем по отношению к церковному преданию он допустил ошибку. К тому же свобода и истина — явления нетождественные. Свобода может реализовывать себя как в истинном умозаключении, так и в ложном. Я могу быть свободным и свободно укорениться во лжи, и даже бравировать тем, что никто не может мне этого запретить, но от этого ложь не становится истиной. Вообще, в различного рода полемиках Бердяев был очень страстным, горячим спорщиком.