Дмитрий Попов: «Конкурс нужен для того, чтобы человек получал новые контракты»
Вы спели в Метрополитен-опера в Нью-Йорке. Это все равно что ресторану получить три звезды от Мишлен. Что-то изменилось в вашей жизни после этого?
Могу внести поправку: если человек спел в Мет – это еще две звезды. А вот если его позвали туда во второй раз или третий, тогда уже впору говорить про три. В Мет я спел в 2016-м году, в 2017-м и вернусь туда в 19-м и 20-м. Будет новая «Травиата» ставиться, будет «Богема»… Мет – закрепление твоего успеха, Нью-Йорк дает дополнительную раскрутку, даже если ты перед этим в Ковент-Гардене или Вене пел. Даже Ла Скала сейчас уже, наверное, не так важна.
В Ла Скала вас судьба еще не заносила?
Я туда не стремлюсь. Там, к сожалению, хотят видеть артистов только итальянских, испанских, хорошо если из Латинской Америки. Всем остальным могут в день премьеры написать — знаете, вы будете петь во втором составе или в следующем сезоне. Даже дирижеры не особо хотят там работать – раз в жизни побывал, для биографии, и хватит.
По счастью, в Европе есть и другие великие театры.
Конечно. Узнав, как поют в Европе, на что люди обращают внимание – не только на громкость, но и на стиль, нюансировку, язык, я понял, что в Киеве не достигну такого уровня, даже если буду совмещать домашние спектакли с выездными. Одно другому мешает. Когда я приезжал из Европы в Киев, мне говорили — слушай, зачем так много нюансов, там много тихих нот? Подумаешь, в партитуре так написано! У нас все равно этих тонкостей никто не поймет. Возвращаюсь в Европу – ой, тише-тише-тише!!! Зачем вы кричите? У вас и так всего достаточно. Вы лучше слово покажите, филируйте звук, все краски свои продемонстрируйте...
Стало ясно – пора делать выбор. В Штутгарте мне предложили контракт на «Лючию ди Ламмермур» и «Луизу Миллер», и я, проработав там два года, понял, что назад дороги нет. И это не вопрос денег. Это вопрос той музыки, которая всюду в Германии витает, из радио несется, с экранов телевизоров. Люди искренне хотят слушать классику, понимаете?
А чисто по-человечески? Холодный Запад, теплый Восток, расчетливые буржуа и широкая славянская душа...
Да, в каких-то странах народ более нам близок ментально, но это не значит, что в этих странах надо жить. Я очень скучаю по нашим людям, по шуткам, по гостеприимству, мне этого в Германии не хватает. Но в Германии я восхищаюсь слаженной системой, которую создали немцы. Это люди-трудоголики, честные, порядочные, не привыкшие воровать. У них нет привычки хвастать своими заработками, нажитыми домами-машинами и женами в шубах. Допустим, директор театра может на работу на велосипеде приехать, в шортах и кроссовках, хоть и с «ролексом» на руке. У нас я такого даже представить не могу: если ты руководитель, ты в любую жару в костюме и при галстуке, как член Политбюро в советскую пору. И обязательно нужно каждые 2-3 года менять машину, жену, любовницу и так далее. Меня этот образ жизни, честно говоря, пугал. Если бы я остался – сам оброс бы всем этим скоро. И килограммами на лице.
Вы можете вспомнить самый сложный момент в своей карьере?
Это было в 2013 году в Лондоне. Я уже пел там прежде, но на этот раз дебютировал в «Богеме», у меня было шесть спектаклей, а еще я «страховал» Роландо Вильязона — замечательного артиста, потрясающе талантливого человека. Его серия выступлений начиналась в декабре, моя – 5 января.
Третьего числа, как сейчас помню, в четыре часа дня – звонок. Оказывается, Вильязон пришел в театр больной, попел с концертмейстером два часа – пробовал голос, потому что в этот вечер спектакль на видео должны были снимать. И охрип!
В половине пятого я был в Ковент-Гардене. Экстренно вызвали партнеров, мы успели чисто «географически» наметить, где кто входит и выходит. Смотрю на часы – 18.30. Распеться уже не успеваю. Ребята, говорю, можно, я пойду? Тут на меня гримеры накинулись, с горем пополам накрасили, на бегу в костюм нарядили... Залезаю на второй этаж декорации, спрашиваю у партнера-баритона – у тебя хоть конфетка какая-то для горла есть? А то я даже воды не успел глотнуть. Только он мне эту конфету передал – открывается занавес. И я уже перед публикой стою. В том самом месте, в той самой постановке, в тех самых декорациях, где до меня пели Паваротти и Каррерас. В том самом шарфе, который они вокруг шеи обматывали. Но — без единой репетиции с оркестром, дирижером, другими солистами. Сложнейшая ария, которую я никогда не исполнял со сцены! Потом спрашивал Майю Ковалевскую, которая была в роли Мими, спрашивал того баритона норвежского – как все прошло? «Отлично!» — И верхнюю ноту взял? – «Да, замечательно взял!». Ничего не помню…
Covent Garden 10.01.2013 Conductor Mark Elder
А когда вы начали петь?
В 13 лет я закончил музыкальную школу по классу фортепиано, и родители купили мне гитару. Это была середина 90-х. У любого мальчишки на устах были песни Цоя, Гребенщикова, "ДДТ", "Алисы". Сильная вещь – русский рок, столько в нем было тогда протеста, свободы, энергетики… А какие тексты были! Я собрал группу — три человека, три гитары. Потом мы обросли другими инструментами, купили ударную установку, усилители, сняли помещение в подвале... Наверное, там я и начал раскрикивать свой голос. Хотя в хоре пел с пяти лет, солировал вовсю. Жалко, записей не осталось.
Но опера-то откуда?
После школы нужно было куда-то поступать. Иначе заберут в армию. Мама сказала, что в Харькове есть институт искусств – она была там в командировке, узнала условия приема: нужно украинскую народную песню спеть, романс и две арии. Я знал, что такое арии, но понятия не имел, как их исполнять.
Сдал документы. Завкафедрой меня послушала и говорит: «Ну какой же вы бас?». «Да нет, — отвечаю, — я не бас». – «Так что ж вы взяли Варяжского гостя петь?» — «Что было, то и взял...» Посмеялись все надо мной и сказали – ладно, до вступительных экзаменов допускаем. И то ли я не знал страха, то ли еще что, но меня зачислили на первый подготовительный курс. Я не совсем понимал, что это такое, и опять пошел к завкафедрой: «Спасибо! А вы бы не могли сказать, где в Харькове находится консерватория? Я бы хотел послушать, как ребята поют...». Она мне: «Вон отсюда! Это и есть консерватория! Что же это за Фрося Бурлакова на мою голову! Сам не знает, куда поступил!».
А я действительно не знал, что незадолго до моего поступления классических музыкантов, актеров, режиссеров и фольклористов собрали под одной крышей – в ХИИ, Харьковский институт искусств! С таким названием только в КВН играть... Потом хотели переименовать в Харьковский университет искусств, но вовремя одумались…
Через год я выдержал экзамен уже на первый основной курс. Завкафедрой сказала: «Мальчик, я тебя возьму к себе, но только если ты будешь со мной заниматься как тенор». Я был очень против. Как? Я же баритон? Я и в оперном хоре подрабатывал как баритон, и в трех хорах церковных… Рот не закрывал по 10-12 часов в день. К 11 утра приезжаешь на специальность, педагог тебе говорит: «Мальчик, как ты хорошо звучишь! С утра-то пораньше!». А я в шесть стал и с семи уже две службы отпел. И где-то через три года, продолжая работать в этих хорах и постепенно переходя в теноровый репертуар, я понял, что мой голос готов к любым испытаниям. И мне это дало огромно преимущество перед моими коллегами, которые два раза в неделю ходили на уроки и нежно холили и лелеяли свой аппарат.
Вас столичная слава уже манила? Когда вы поняли, что в Харькове вам тесновато?
Ах. Не то что бы тесновато. И не то что бы манила. Но просто я почувствовал, что от своего педагога, наверное, уже все получил. Завкафедрой, Тамара Яковлевна Веске – у нее муж был эстонец, от него она унаследовала фамилию, — имела огромный опыт, ей было 88 лет, она целую плеяду прекрасных учеников воспитала, которые до сих пор работают и в Большом, и в Мариинском театре. А я к концу четвертого курса уже где-то уперся в развитии. И решил прослушаться в Киев, в Национальную оперу. Меня записали под номером 53 – я был третий с конца – и в итоге приняли. Сначала в стажерскую группу, через год в основную. И консерваторию я уже в Киеве заканчивал.
Почему вы не пошли по конкурсному пути?
Зачем? Я в 23 года был заслуженным артистом Украины, очень много пел... А конкурс — конкурс нужен для того, чтобы человек получал новые контракты. Нет, я участвовал, конечно. И понял – это большой стресс, это лотерея, не всегда к тому же честная. Потому что на «Опералии», основанной Пласидо Доминго, я, например, получил 2-ю премию, а первую взял корейский баритон, родители которого были спонсорами конкурса. Мне еще повезло, что меня не скинули с первого тура как конкурента кому-то. В наш год и Ольга Перетятько осталась со вторым призом. А больше известных певцов оттуда не вышло.
Всем оперным певицам надо как можно дольше оставаться молодыми, красивыми и желательно стройными. И они прикладывают к этому известные усилия. А как с этим обстоит дело у теноров?
Какие усилия, мне интересно? (Смеется.) Ну, кроме пластических операций? По мне, тут главное – соблюдать режим, после 6-7 часов вечера не есть. Я так и поступаю последние лет пять. Действительно работает! А вот физической нагрузки мне, может, хотелось бы побольше. Я же кандидатом в мастера спорта был в 14 лет уже, занимался настольным теннисом очень серьезно… Иногда приходишь в театр, слышишь стук шарика, бежишь на него, видишь стол где-то у монтировщиков в подвале: «Ребята, можно я, у меня 10 минут есть?». И они такие: «Ну, давай…». А ты, не приведи господи, в костюме каком-нибудь… У меня такое случилось в Осло, я пел Герцога в «Риголетто», там в середине спектакля есть полчаса свободных. Спустился поиграть, увлекся, вдруг слышу – мое вступление… В общем, на сцену я прибежал с теннисной ракеткой в руке вместо шпаги.
Вам приятно будет вернуться в Латвию?
Я очень скучаю по тем временам – 10, 11 лет назад, — когда много здесь пел. Пел в операх, с которыми прежде не сталкивался ни в Киеве, ни в Европе. А в Риге мне дозволялось. Это и для творчества было хорошо, и по-человечески очень приятно. Атмосфера была настолько дружелюбная… И коллеги всегда поддерживали. Они до сих пор в театре работают. Так что да, я с большим удовольствием каждый раз сюда приезжаю. И буду рад приехать снова!