«Из режиссеров он почитал только Анатолия Васильевича Эфроса». Лев Вайнштейн
В 1968 году Лев Вайнштейн закончил ГИТИС (курс Ю. А. Завадского).
Ещё студентом снялся в нескольких фильмах, в числе которых: «Республика ШКИД» (Янкель)
и в фильме «Хроника пикирующего бомбардировщика».
Работал режиссёром в Московском театре «Современник».
В конце 1970-х эмигрировал в США. Как актёр и режиссёр долго не мог реализоваться, работал таксистом, швейцаром. Затем переехал в Вашингтон, где работал радиожурналистом. Организовал актёрскую студию, работал театральным режиссёром, поставил спектакли, в том числе по пьесам русских драматургов на английском языке («Дядя Ваня» А. П. Чехова и др.). В 1988 году режиссёр Геннадий Полока предложил Вайнштейну, приехавшему на короткое время в СССР, сыграть роль в фильме «А был ли Каротин?». Лев Вайнштейн вернулся в США, готовился к приезду в Москву и, поскольку был человеком импульсивным и нервным, не смог пережить стресса возвращения в профессию — скончался от инфаркта. Это случилось 14 марта 1990 года.
Искусствовед Сергей Бархин, отмечал, в частности, что Вайнштейну были присущи «абсолютная неразборчивость в еде и абсолютная независтливость в профессиональных делах».
Сергей Бархин
«Джентльмен переплачивает»
Режиссёр Лёвка
Помню худенькую фигурку Левы Вайнштейна на сдаче его дипломного спектакля в «Современнике». Это было в 68-м или 69-м. Собственно, ставил спектакль Ефремов, а Лева лишь разминал. Но, сидя за режиссерским столиком с лампочкой, именно он сообщил публике, что это — генеральная репетиция и возможны остановки и замечания актерам. Может быть, так он представлял себе роль настоящего режиссера, вежливого, но своевольного перед публикой. Никаких остановок и замечаний, конечно, не было. Спектакль вышел средненький, но Лева остался в труппе, на подхвате. Он часто сидел где-нибудь в подвале того старого театра на площади Маяковского и в компании Филлера и Сергачева играл в преферанс.
Грусть и незадачливость делали его привлекательным.
В Леве поражали две черты: абсолютная неразборчивость в еде и абсолютная не завистливость в профессиональных делах. Из режиссеров он почитал только А. В. Эфроса. Ко всем остальным относился легко, с какой-то беззлобной насмешливостью.
В середине 70-х мы иногда обедали с ним за рубль в ресторане ВТО. Иногда он бывал у меня дома. Жена и мой пасынок, зная его по фильму «Хроника пикирующего бомбардировщика», где он играл вместе с Олегом Далем, даже гордились нашим знакомством.
Как-то Лева зашел ко мне вместе с Игорем Васильевым, тоже бывшим современниковцем, с известием, что на шоссе Энтузиастов продаются английские (оказалось, индийские) блейзеры. Мы втроем на такси бросились туда. Выяснилось, что на всех пиджаках не хватает пуговиц. По крайней мере одной. А ведь они металлические, такие отдельно не купишь. Подобрав себе блейзер, я, при поддержке Игоря, стал требовать у продавщицы недостающие пуговицы. Долго и громко препирались, а Лева стоял тихонько в стороне и откручивал одну за другой, чтобы у меня был запас.
В 1974 году Константин Баранов, его приятель еще по ГИТИСу, получил театр в Иванове и благородно предложил Леве ставить что тот захочет. Лев захотел «Чайку». Делать декорацию он позвал меня. Узнав об этом, Ефремов спросил: «Разве Бархин в форме?» На что Лева справедливо ответил: «Бархин всегда в форме».
Прогуливаясь по Страстному бульвару, мы стали рассуждать, что делать и зачем. Грустно было от мысли, что спек¬такль пройдет незамеченным, и я предложил забыть, что он для Иванова, и представить себе, что он для Парижа. Он должен быть авангардным, непонятным и неприемлемым!
Лева очень обрадовался.
Мы говорили, что Чехова обычно играют как в вате, с ба¬нальной пластикой, и поэтому надо дать решение жесткое, будто мы ставим Стриндберга или Гамсуна с атрибутикой «Сталеваров». Надо сделать планшет пандусом, железной гремящей крышей. Покрасить его густым желтым кадмием, и это будет крокетная площадка. Пусть будут деревянные шары и молотки огромных размеров. И огромный мешок с тысячей бочонков лото. Бочонки пусть рассыпаются по этому железному барабану, а Маша, ползая, их собирает среди общего оцепенения. Обувь пусть будет разная: скрипящая, скользящая, с деревянными подошвами, с железными подковками, мягкая войлочная и всякая, какую мы только придумаем. Звуки шагов, однако, не должны хоть сколько-нибудь выражать характеры героев. Они должны лишь помочь сделать героев запоминающимися, поддающимися описанию, рассказу. Чтобы они могли говорить и слышать друг друга лишь замерши в неестественных позах. Чтобы в движении всем приходилось кричать.
Хотелось найти предметы и элементы, не засаленные частым повторением в чеховских спектаклях. К примеру, цветные стекла на веранде, до которых ни Дмитриев, ни Симов не додумались. Возможно, потому, что считали это безвкусным.
Сделал я макет и эскизы костюмов (яркие цветные костюмы — красные, кирпичные, изумрудные, лимонные и ультрамариновые визитки, брюки и платья!) и поехал в город, известный ткачихами, полагая, что уж там-то смогу раздобыть драгоценные, редкие ткани.
Я увидел здание, кое-как переделанное из плохонького кинотеатра, все зашитое деревянными рейками. Очень неглубокая сцена, почти эстрада. Мятый директор из парттысячников. Главный бухгалтер с плоским лицом, молчаливый и скупой. А там еще управляющий культурой, неустанно дающий идеологические советы. Все эти лица были как из «Котлована» или «Чевенгура», снятые на киноленту самим Бергманом. Длинная, как тюремный барак, четырехэтажная гостиница с подслеповатыми окнами была забита шоферами дальних рейсов. В ресторане давали пиво в графинах. Уже тогда, в 74-м там не знали, что такое вино и шампанское. Девушку угостить было бы нечем. Впрочем, и девушек не было.
И все же я предвкушал удовольствие: предстояла поездка на базу, где мне были обещаны всевозможные ткани для осуществления моих идиотских замыслов.
Две немолодые женщины из театра, одетые в ворсисто-суконные платья-шинели, вывели меня в гостиничный двор к старенькому, может быть даже довоенному, автобусу с носом, и мы по лужам, по грязи и черному снегу поехали на городской, а возможно, и в областной склад тканей. На голой горе стояло высокое, без окон, здание из серого силикатного кирпича, напоминавшее зернохранилище. Автобус соскальзывал, не мог к нему подъехать, и мы вскарабкались на бугор сами. Пройдя коридор, украшенный досками почета с фанерными орденами и знаменами, таблицами противопожарной и противоатомной обороны, а также огнетушителями, мы вошли в высоченную комнату, заполненную почти до потолка картонными папками и скоросшивателями с делами, планами и рапортами. За письменными столами, покрытыми облезшим желтым лаком, сидели похожие на моих спутниц женщины в ватниках и платках. Склад не отапливался. Казалось, Отечественная война еще не закончилась. Женщины, узнав моих спутниц, радостно воскликнули: «А! Театр пришел!» И повели нас в ангар, где на бесчисленных полках лежало несколько рулонов черной шерсти и два рулона шерсти цвета хаки. В другом ангаре мы обнаружили ситец в крупный красный горох, что-то еще ненужное — и все.
Я готов был заплакать, глядя на этих женщин, которые ничего, кроме грязи и хаки, да советского телевизора, в жиз¬ни своей не видели. Я подумал, что их миллионы, миллионы моих родных, которые почему-то обязаны так жить и терпеть. И я решил, я почти поклялся никогда больше не придумывать спектакля, якобы для Парижа.
Лева между тем не сдавался. Где-то по объявлению он нашел для спектакля изумительную садовую мебель — круглый, покрытый плетеной металлической сеткой стол и четыре стула, достойные лучшего парижского ресторана. А также — фарфоровый молочник (даже не подумав взять его себе, что сделали бы многие). И еще — золоченые бронзовые часы времен Наполеона III, которые мы с ним установили на первом плане, в метре от зрителей. Не было человека, который не спрашивал, что это значит. И мы с ним дружно отвечали: это чтобы все вы видели, что раньше люди могли работать и сделать такую прекрасную вещь.
Кстати, чучело чайки мы в Иванове ни достать, ни заказать не смогли, и Леве пришлось съездить в Москву, чтобы выпросить в «Современнике» чучело, оставшееся от моего с Ефремовым спектакля.
На премьерном представлении Треплева играл сам Вайнштейн. И катался в припадке по желтому железу, и плакал, забившись под стол.
Лет двенадцать назад он уехал спасаться в Америку.
Напоследок, уже подав заявление в ОВИР, он снялся в каком-то советско-монгольском фильме. В отличие от других фильмов, куда его приглашали изображать еврейскую обреченность со скрипочкой в руках, здесь почему-то ему доверили роль кадрового офицера Советской Армии. Правда, в титрах Вайнштейна превратили в Винокурова. Лева сам дал на это согласие и рассказывал об этом с извиняющейся улыбкой. Мне казалось, с таким характером ему не будет слишком тяжело в Америке. Но я ошибся.
Я виделся с ним в Нью-Йорке и Вашингтоне. Лева пришел на наше с А. П. Васильевым выступление перед студентами и вступил в полемику с этим художником по поводу его весьма здравого соображения, что режиссеры ничего не понимают. Такой же грустный, насмешливый, расслабленный и ленивый, Лева повел меня в китайский ресторанчик, где мы выпили по пузырьку слабенькой и теплой китайской водки. Потом на Бродвее, как в тот раз на шоссе Энтузиастов, он помог мне выбрать пиджак.
Прошлым летом Лева Вайнштейн умер. В Москве у него остались отец и сестра. Больше не сделать нам вместе спектакль — ни для Парижа, ни для Иваново.
Лева! До встречи!
Московский наблюдатель. 1’91. С. 48-49