Премьера оперы Перселла «Дидона и Эней» на Новой сцене Большого театра
На Новой сцене Большого театра прошла премьера оперы Перселла «Дидона и Эней» в постановке французского режиссера Венсана Уге. За дирижерским пультом стоял Кристофер Мулдс.
Московский спектакль – копродукция с фестивалем в Экс-ан-Провансе, где постановку показали в прошлом году. Для ГАБТа это прорыв: по словам пресс-секретаря Катерины Новиковой,
«Не только выдающаяся опера “Дидона и Эней” никогда не шла в Большом театре, но и вообще ни одно сочинение ее автора никогда не появлялось на наших афишах,…так что эта премьера для нас особенная – мы впервые вводим в свой композиторский “круг” Генри Перселла».
«Дидону» после смерти композитора позабыли лет на двести. А потом ее востребовали восхищенные потомки, и эта барочная опера из Англии живет и процветает.
Музыковеды спорят, когда и где оперу показали впервые – то ли это был праздник переезда в новое помещение пансиона для девочек в Челси, то ли частное повторение ранее показанного придворного спектакля. Версия пансиона, который заказал Перселлу партитуру, более популярна и многое объясняет, в частности, ее краткость.
Оперу поют и танцуют, ее редактировал Бриттен и дописывал Найман. Не только потому, что музыка прекрасна, при этом и проста, и загадочна. Но и потому, что либретто «Дидоны» с интересом и (или) сочувствием встречают все. От Иосифа Бродского, в стихотворении на эту тему понимающего расклад, но сочувствующего Энею (великий человек и его призвание вне любви) до феминисток, проклинающих мачизм героя. Не говоря уж о простых меломанах и меломанках, млеющих от финального плача героини.
Тут воля-неволя, рок и свобода, судьба и ее зигзаги, неизбежная одержимость и бесполезная риторика. Всё, что составляет жизнь. Да сама коллизия «вчера любил, сегодня бросил», выраженная либреттистом на материале античных мифов, привлекательна непреходящей актуальностью.
Музыка поражает разнообразием: камерное и монументальное, народное (матросы) и царское (Дидона), трагическое (ламенто) и гротескное (ведьмы). «Французская» медленно-быстрая увертюра, отсылки к итальянским ариям и одновременно – к декламационным принципам, сложная игра сильных долей со слабыми, многоголосие и свободная ритмика, разлив любовной страсти в первой арии Дидоны и горестный итог жизни – во второй. Довольно жалкий (по скудости музыкального материала) Эней, пасторальная приспешница Белинда и буйная декламация ведьм в имитационном «кэтче» – при всей «благозвучной плавности» общего хода.
За час действия вы услышите фанфары в сцене охоты, гром бури с помощью металлического листа, эффекты эха, контрасты грубоватого юмора и рафинированной скорби. В оркестре задействованы барочные лютни, гитара, клавесины и виола да гамба. Игра по возможности без вибрато, пение – тоже. Но – в случае Большого театра – не жильные струны.
Дирижер Мулдс сумел извлечь нужную цельность из конгломерата оркестрантов ГАБТа и добавленной к нему группы континуо. Из оркестра шел ровный, как бы «бесстрастный» английский звук, с единой интонацией и скрытым внутри эмоциональным воплем. Это впечатляло, тем более что «яма» была приподнята, и музыкантов видела публика. А нисходящая хроматическая гамма в ламенто Дидоны «When I am laid in Earth» щемила сердце, напоминая о «спуске» эмоций, неотвратимо ведущем к движению вниз, в землю, к кончине.
Нотный материал театром взят в редакции Клиффорда Бартлета, танцев в московском спектакле нет совсем, как и эпилога, но есть длинный, вновь сочиненный разговорный пролог (взамен утраченного пёрселловского). В нем зарыта режиссерская концепция. Для Уге и его драматурга Луи Жеслера важно, что Дидона не только жертва, но и палач.
Вычитав у античных авторов, что героиня, спасаясь от семейной тирании, бежала из отчего дома на корабле и в чужих землях основала город Карфаген, но для мужчин, ее сопровождавших, по дороге в Африку похитила 80 женщин на Кипре, Уге назначил пёрселловских ведьм реальными мстительницами. Похищенные женщины разрушают связь героев за то, что их, по приказу Дидоны, сделали «просто чревом». Все это подано с очевидной политизацией и оглядкой на злобу дня: начальный замысел у авторов возник после похищений женщин на войне в Сирии.
Одна из киприоток подаст отвергнутой царице пузырек с отравой. А до этого жертвы устраивают так, что глуповатый (тут) Эней принимает их обманный глас за волю богов. Про умыкание с острова сами женщины долго рассказывают прозой и напевают на «своем» языке в прологе, вернее, одна из них (бурятка Сэсег Хапсасова, актриса студии «SoundDrama»).
Вокруг нее страдают фигуры в лохмотьях, хотя, по-моему, вполне хватило бы титров на занавесе, подобно тому, как делают экранное сообщение с предысторией в исторических фильмах, перед началом сюжета.
Карфаген силами сценографа Орели Маэстр представлен стеной у моря на заднике, и странно, что город только основан, а стена уже ветхая и ломаная. Эней бродит в «военизированной» современной одежде, его свита – тоже в современном и житейском, народ – в темной дешевке. Царица и ее дамы – в длинных платьях, что не мешает им размахивать револьверами. Это нужно для показа неженственных женских характеров в созданном дамами тоталитарном государстве. Уге же уверял, что, в отличие от французского спектакля, «московская «Дидона» будет оперой о судьбе народа и его королях».
Это спектакль о том, что все в мире изгнанники. Кто как. И о том, что эгоистические поступки могут к нам вернуться, так, что мало не покажется.
Кроме того, в концепции режиссера герои и злодеи – одни и те же лица. Эней случайно приканчивает агрессивную колдунью, бросая ее на улице города и трусливо сматываясь в ночи, Дидона – бандитка, крадущая людей, ее врагини безжалостны до упоения собственной злобой, горожане активно враждебны царице (кипрские жены науськали, видно), а пришлые матросы плевать хотели на брошенных карфагенских подружек.
«Дидону убивают как бы трижды. Первый удар наносит ей народ, когда в начале третьего акта грабит ее дворец. … Второе предательство… совершает Эней. ..Третий удар наносит себе она сама, выпивая яд», разъясняет Уге.
Солисты (Дидона – Анна Горячева, Эней – Жак Имбрэйло, Белинда – Анастасия Сорокина, Вторая женщина – Екатерина Щербаченко, Колдунья и Дух – Гаяне Бабаджанян) не обременены рисунком сценического поведения, разве что статичным смятением, а поют – по-разному. Кто чище, кто не очень чисто, кто, как деликатный Имбрэйло, без вибрато, кто еще пробует так петь, кто лучше по английскому произношению, кто – не особенно.
Дидона, здесь дама с сильным характером, пела темпераментно и самоуверенно, как произносит речи современный политический деятель, точнее, деятельница (девицы пансиона в Челси из семнадцатого века наверняка упали бы в обморок, услышав ее). И это, а не только алое аристократическое платье главы государства, приковывало внимание.
Еще много чего было интересного. Вот в ламенто обнаруживается, что самоуверенность женщины-политика летит к черту, если ее разлюбили. Вот вам и самодостаточность – была, да сплыла.
Ведьмы спускаются на ненавидимый ими город в «бумажном» корабле. Думаешь, почему в бумажном.
Хор (он и в вокале на высоте) поет финальные реплики, глядя на труп Дидоны с карфагенской стены. Ну, тут ясно. «Меня помни, а смерть мою забудь». Забудут наверняка.
Мертвый город этот Карфаген, бездушный. И когда римляне (потомки Энея) его – в далеком будущем – разрушат, мстительницы из спектакля Уге радостно заворочаются в могилах.