Фильм, снятый на чемоданах
Борис Сандлер, Нью-Йорк
О документальном фильме «Где мой дом?»
В независимой Молдове
1
Всё пошло прахом: семья, работа, дружба, быт, да и сама жизнь, казалось, испускала дух, цепляясь за проржавленный крючок судьбы. Последней попыткой объединить всех и вся стала похоронная процессия, в которой участвовал каждый гражданин великой страны. Поток медленно тянулся за гробом по полям и лесам, городам и весям – к могиле возле мавзолея Ленина в Москве. Там покойника, который вот уже более семидесяти лет носил могучее название – Советский Союз, предадут земле…
Примерно так должен был начаться документальный фильм, сценарий которого писали мой друг, известный в республике режиссер Нисл (Арнольд) Бродичанский и я. Целый день каждый из нас был занят своими делами, затем, до самой ночи, мы сидели в его холостяцком убежище, выдавливая из себя усталые полусонные мысли. Не было уголка, куда бы нe проник дым от наших сигарет, которые, казалось, должны были нас приободрить, прояснить мозги и повысить тонус для творческих замыслов.
О чем мы, два бессарабских еврея, хотели сделать фильм? Собственно, сценарий для такой картины рождался и в каждой семье, и на улицах, и в магазинах, у каждого на работе, на облюбованных пенсионерами скамейках в парке… Ходи лишь с кинокамерой туда-сюда и снимай всё, что видишь и слышишь.
Новая власть была нетерпелива, не переставая издавать все новые указы и постановления. Начали с череды переименований: Советская Молдавия превратилась в Независимую Молдову, родные улицы, где мы выросли, получили новые названия и стали чужими. Знакомые буквы на кириллице, о которыe мы не раз ломали школьные перья, пока научились их правильно выводить, сменили на латинские; и вообще жители новой Молдовы вдруг поняли, что говорят они на чужом языке, иного народа, теперь уже другого государства. Более того: смакование, пережевывание темы о независимости Молдавии от Москвы привело к тому, что и остальные части «нетитульного» населения (русские, украинцы, гагаузы, болгары, евреи) спохватились: мол, как же так – мы имеем собственный язык и культуру, свои обычаи и даже собственного Бога! Мы не хотим вариться в одном большом котле, мы хотим иметь пусть и маленький, но собственный горшочек со своим национальным блюдом.
Язык стал знаменем, лозунгом времени. Под знамя молдавско-румынского языка дружно встали местные национальные силы, под вторoe – носители русского языка, так называемое, интернациональное движение. Евреи, в большинстве своем, хотя и говорили по-русски, уже по горло насытились «интернационалом». В то же время, они были ужасно напуганы дикими националистическими выкриками и угрозами на площадях.
Именно тогда евреи вспомнили про старый чемоданчик странника, с незапамятных времен оставленный предками в наследство. Вопрос еврейского Гамлета, поставленный в надгробной речи по почившей в бозе советской империи, «ехать или не ехать?», получил конкретный ответ: «Eхать!»
Как это обычно случается с евреями, вскоре возник второй вопрос: «Куда ехать?» После многолетней борьбы на внутренних полях сражений и на мировой арене за «свободную эмиграцию» и «воссоединение семей» оказалось, что евреям непросто ответить на этот вопрос. Перед ними открылось столько вариантов, что многие, бедняги, растерялись перед выбором - в каком направлении ринуться в путь: в Израиль? В Соединенные Штаты? В Канаду? В Германию? В Австралию?..
Во время этого столпотрясения и рождалась мысль о нашей документальной картине, «Ву из майн hэйм» («Где мой дом?») Изначально мы решили, что язык фильма, в соответствии с местными культурными традициями, должен быть родным языком бессарабских евреев – идиш.
Чтобы делать кино, нужно иметь много денег, a в те дни стоимость денег была не дороже стоимости пыли. В то же самое время вокруг нас крутились различные личности, которые из пыли делали большие деньги. Одна особенность: свои миллионы в новых денежных знаках под названием леи они должны были вложить в такой гешефт, который принес бы настоящие деньги. История Голливуда, очевидно, вдохновляла нарождающихся миллионеров инвестировать «пыльные» деньги в то, что может конвертировать их в твердую валюту. С такими двумя свежеиспеченными кинопродюсерами Нисл и я должны были встретиться в маленьком кафе с названием «Cafea cu frisca» - «Кофе со сливками». Такие «деликатесные» точки с экзотическими названиями на румынском языке в обновленной столице открывались в то время на каждом углу и, наверное, должны были служить признаком еще одной перемены - стремительного прыжка в Европу.
Наших будущих продюсеров звали Эдуард и Роман. Говорил Эдуард, при этом Роман постоянно посматривал на часы на руке, будто пытался конвертировать секунды и минуты в более существенную валюту, чем слова. Сценарий они читали в переводе на русский. «Это весьма актуально, - нахваливал текст Эдуард, - трогает болезненные струны души». Изящный пассаж, заготовленный, по-видимому, заранее. Роман, наконец, оторвал взгляд от своих дорогих часов Rolex и с почтением посмотрел на своего партнера.
- Одно лишь у нас требование, даже не требование, скорей - пожелание, - прозвучал диссонансом голос Эдуарда и, выдержав паузу, умолк.
Нисл и я переглянулись. Наши взгляды выражали одно и то же: «Кто платит, тот и заказывает!» Воспользовавшись краткой паузой замешательства, следует рассказать, о чем же был наш сценарий и что, по сути говоря, мы хотели показать в своем фильме.
Старые кишиневские улицы и проулки, одноэтажные дома, возведенные из «лампача» – таким румынско-молдавским словом называли бессарабские евреи кирпич из смеси глины с конским навозом. Поколениями еврейские семьи согревались в этих четырех стенах и не раз прятались за ними от взбесившихся погромщиков. Дважды они были вынуждены оставить свои жилища: вскоре после того, как в Кишинев маршем вошли румынские фашисты, в 1941-м, и сейчас, в начале 1990-х, когда они навсегда оставляли свои очаги. Фамилии местных евреев, корнями вросших в бессарабскую землю, могут легко ответить на два важных вопроса: откуда их предки родом, и чем они занимались. Несколько примеров ответа на первый вопрос: Сорокер, Окницер, Бендерский, Балцан, Кишиневский, Каушанский, Дурлештер, Малаештер, Рашковский; и на второй – Поштар (письмоносец), Варзар (засольщик капусты), Килимник (изготовитель ковров), Сэпунару (мыловар), Кройтор (портной), Палария (шляпа, головной убор)… Все эти имена можно найти в старых городских телефонных справочниках, только на звонок сейчас ответит чужой голос: «такие здесь не проживают.» Так зачастую и телефонная книжка может превратиться в книгу человеческих судеб или в книгу исхода евреев из Молдовы…
Наши продюсеры вернулись к беседе.
- Хотелось бы , - начал мягко стелить Эдуард, - чтобы мы снимали не только в Молдове, но и показали, как устроились в Израиле бессарабские евреи, уехавшие еще до войны, а также позже, в 1970-е годы.
Его пожелание, словно голубая мечта, повисло в воздухе и растворилось в «национальных сливках» этого кафе. Мы даже и дерзать не могли: как это возможнo – ехать в Израиль снимать фильм?! Все-таки это связано с тысячью бюрократических проволочек и прочих препонов; власть, конечно, поменялась, но поведение новых функционеров, в сущности, осталось прежним. Не говоря уж о том, что в Израиле за все нужно будет расплачиваться не леями – за жилье, еду, транспорт и, поди знай, за что еще… Нисл и я снова переглянулись: «Звучит по «менахем-мендловски», как у невезучего гешефтмахера из рассказов Шолом-Алейхема. Очевидно, наше сомнение трудно было скрыть. Эдуард вмиг опомнился и отозвался:
- Давайте сразу договоримся: вы занимаетесь творческим процессом, а мы уж позаботимся о бизнесе.
К последнему аргументу Роман многозначительно добавил: «Так водится в свободном мире – вы являетесь художниками, мы – продюсерами!»
Слово «продюсер» нас буквально очаровало: с далеких голливудских холмов повеяло свежим теплым ветром. Попробуй догадаться, что на самом деле это было не волшебство, а гипноз, a два новоиспеченных «продюсера» были виртуозными чародеями. Но давайте пока оттянем момент пробуждения от гипнотического сна. Собственно говоря, кино ведь тоже замешано на иллюзиях…
Мы едем в село Вадул-Рашков, которое так сочно описал в своих рассказах еврейский писатель Ихил Шрайбман. Шрайбман поехал с нами. Точнее, съемочная группа сопровождала писателя в его посещении родного местечка. Дорога была вдрызг раздолбана. Бессарабия не имеет морской границы и морского флота, но зато она обладает шоссейными дорогами, на которых пассажиры в автобусах чувствуют себя, как на корабле во время шторма. Наш маленький автобус напоминает такое плавающее судно. Шрайбман в свои под восемьдесят тихо смотрит в окошко. Вижу, как все дорожные кочки и колдобины отражаются на его лице. Я знаю, что желчные камни, увы, дают ему о себе знать. Но морщины на его лице мгновенно распрямляются, в глазах мелькает желтая грусть, когда автобус едва взбирается на «рашковскую гору». Внизу, словно вышитая молдавская скатерть, одним краем полоскаясь в Днестре, стелется сельцо Вадул-Рашков. Именно эту гору у въезда в местечко описал Шрайбман в своем рассказе «Эйн клейн рашкевэр гесл» («Одна маленькая рашковская улочка»).
Мы стоим с ним возле колодца, который рашковские евреи называли «колодец Шишмана». Я держу в руке микрофон и кручусь с ним вокруг Шрайбмана, чтобы не потерялся его голос. Человек с кинокамерой на плече вертится вокруг нас обоих. Шрайбман смотрит то в одну сторону, то в другую. Его глаза ищут знакомые дома, хотя бы их признаки. Пустота на месте исчезнувшей еврейской жизни пробуждает у писателя воспоминания:
- Вот здесь мы стоим в самой середине, где когда-то было местечко Рашков, как я называю его в своих произведениях. Тут была Базарная улица, где жили мои родители, дедушка с бабушкой и, наверное, прабабка с прадедом. Вот там стояла наша хибара. Целый ряд хат, одна за другой, далее - магазины и лавки. Возле Днестра стояли три синагоги: молельня, бесмедреш [1], Большая синагога. Там, возле узкой улочки, стояла и маленькая синагога. Её называли «аристократической», и предназначалась эта синагога для ограниченного круга людей. Это было очень красивое местечко. Густонаселенное, веселое, и бедное в то же время. Было и, к сожалению, сейчас от него ничего не осталось. Вы здесь не увидите ни одного еврейского дома. Здесь, в селе, не живет уже ни один еврей. Всё превратилось в прах…
В 2013 году я снова приехал снимать село Вадул Рашков, уже без Ихила Шрайбмана (светлая ему память!). Прибыл из далекого Нью-Йорка, из другого мира и времени. К 100-летию со дня рождения бессарабского еврейского писателя я делал о нем отдельный фильм. Выглядело так, будто вокруг ничего не изменилось – та же река, тот же колодец Шишмана с прозрачной и студеной водой, от которой зубы ломило. Подальше, на краю села вгрызлись в землю надгробные известняковые надгробья еврейского кладбища, старейшего места вечного упокоения в Бессарабии. Вижу новую достопримечательность – памятник Ихилу Шрайбману. Мраморная стела с барельефом писателя на высоком постаменте, установленнaя напротив местной школы. В надежде, что, может, новые поколения независимой Молдовы прочтут еврейские рассказы их знаменитого земляка, переведенные на их собственный, национальный язык…
1991 год. Кишинев бурлил. На центральном проспекте, вчера еще, как и все центральные проспекты и улицы в городах и весях Советского Союза, носившем имя Ленина, волновалось море людей с плакатами и транспарантами на румынском. Памятник Ленину, изваянный из уральского красного гранита, исчез в одну ночь. Вековая народная традиция давать выход своей беспомощности, выпуская гнев на державные монументы, в смутные дни обращается и на еврейские надгробные памятники. В старинном городе Оргееве на еврейских могилах были разбиты десятки могильных плит. Хватало и антисемитских надписей на стенах домов. Написанные по-русски печатными буквами, эти граффити указывали на определенные познания анонимных авторов в содержании «Протоколов сионских мудрецов». Один лишь пример такого настенного творчества: «Еврейство – враг цивилизации, монстр еврейского суррогатного интеллекта». Нет сомнения, что эти словеса исходят из того же страшного жерла, из которого еврейской кровью заливали жажду русских черносотенцев в начале 20-го столетия, хотя через 90 лет ненависть к человеку и замаскировали под знамя «интердвижения».
Памятник Ленину как бы сбежал с перепугу, a памятник Штефану чел Маре, до того задвинутый в уголок парка, чтобы, упаси боже, не бросался в глаза поднятым вверх крестом в его левой руке, и мечом – в правой, поднялся на новый постамент - молдавский господарь вышел из своей исторической тени. Сейчас он служил символом национальной независимости и с гордостью взирал на центральный проспект, названный его именем – Штефан чел Маре.
Второй поток (интернационалисты) собирался в парках - среди деревьев, как партизаны. Они придерживались старых символов советского времени и все чаще упоминали в своих проповедях бывшую когда-то Молдавскую автономную советскую социалистическую республику (МАССР), существовавшую на левом берегу Днестра с 1924 до 1940 года. Развязка наступила, когда языковая война переросла в кровавое противостояние с человеческими жертвами. Бывшая Молдавская Советская Социалистическая Республика (МССР) окончательно раскололась на два государственных образования – Республика Молдова (РМ) и ПМР (Приднестровская Молдавская Республика), с собственным флагом, гимном, правительством и столицей Тирасполь.
Еврейская часть населения нашлa временное пристанище на кишиневской железнодорожной станции.
В истории местных евреев этот красивый вокзал не раз играл судьбоносную роль. Отсюда, спасаясь от толпы пьяных погромщиков, евреи бежали в Одессу в дни печально знаменитого погрома 1903 годa, как и два года спустя, когда антисемитские погромы охватили всю Россию. C этого вокзала в начале 20-го столетия тысячи еврейских семей отправились в путь-дорогу своей первой эмиграции в Америку. Отсюда, уже в 1920-1930 гг., бессарабские евреи-первопроходцы (халуцим) начали свою алию в Страну Израиля - Эрец Исраэль. A нынче, уже в начале 1990-х, здесь снова почти каждый вечер собираются «отъезжающие», их родственники и друзья провожают целые семьи в Израиль. Евреи уезжают. Из страны, из Бессарабии. Hавсегда.
Что ждет их там, не знает никто. Здесь они были врачами, музыкантами, учеными, инженерами, рабочими, учителями. Не из последних и не из самых бедных… Ай, еврейское счастье! Оно всегда там, где нас нет – уже нет, или еще нет.
Несколько ночей на кишиневском вокзале мы снимаем эпизоды отъезда. На отведенной площадке специально составлен поезд. В нем через несколько минут евреи отъедут в Бухарест, и уже оттуда их путь самолетом – в Тель-Авив. Луч от лампы, установленной нашим электриком, как бы украдкой выхватывает из темноты чемоданы, баулы, пакеты, букеты цветов и лица. Вокруг гам, суета, суматоха. Слышны обрывки чьей-то речи. Взрослые и дети, стар и млад вздыхают, всхлипывают, рыдают, целуются на прощанье. Кто-то с шумом открывает бутылку шампанского: «Мазлтов! На счастье!»…
Новая еврейская Молдова разделилась на три категории: на тех, кто уезжает; на тех, кто пока не уезжает; и на тех, которые остаются. Первая категория евреев отправилась, главным образом, в Израиль, совершив, следовательно, алию. Остальные, увенчанные званием эмигранта, решили повернуть в другие страны. «Те, кто пока не уезжают» (вторая категория), цеплялись за малейшую возможность оттянуть с отъездом. Слово «авось» стало для них опорой и надеждой. Авось, здесь всё изменится к лучшему. Авось, здесь гром грянет раньше, чем блеснет молния. Авось, случится всемирный потоп или землетрясение, что более характерно для этого региона, и небывалый бардак приведет к вселенскому братству.
Природных катаклизмов, к счастью, не произошло, и «те, кто пока не уезжал» плавно перетекли в первую категорию – уезжающих. Слово «алия», как заразная бактерия, привнесенное в ежедневный лексикон посланниками Сохнута, быстро распространилось по обе стороны обоих вновь образованных государств, как в Молдове, так и в Приднестровской республике. Кишиневская железнодорожная станция стала поистине братской точкой соприкосновения, соединившей языковое и идеологическое противостояние в бывшей Молдавской ССР.
Электрический луч остановился и замер на лице миловидной черноволосой женщины средних лет. Она не говорит, она всхлипывает в ответ на заданные вопросы:
- Что ждет здесь моих внуков? Ради них я уезжаю. Мне тут было совсем неплохо. Я здесь хорошо жила…
- Вы здесь кого-то оставляете?
- Родителей, сестру, друзей… Оставляю здесь всё… Моя душа здесь остается…
Сквозь шум и гомон, суету и суматоху проводов в дальнюю дорогу прорезаются звуки популярной еврейской песни «Йошке форт авэк» («Йоська уезжает»): «Один лишь час, всего лишь час, и поезд вдаль уйдет/ Один лишь вздох и поцелуй, и Йоська путь начнет…»
Так уж у нас, евреев, водится: «Дом горит, а часы идут». Да, жизнь не стоит на месте – справляют свадьбы, рожают детей, ремонтируют старые и устанавливают на могилах новые надгробья, хотя земля еще не осела. Ведь остался «всего лишь один час, и поезд уйдет…»
Эта народная песня стремительно ворвалась в начале девяностых из далекого 1914 года, когда вспыхнула Первая мировая война. Еврейский рекрут Йошке был призван на борьбу с врагами русского царя - защищать свое Отечество. С той поры, защищая свое Отечество в кровавых сражениях, погибли тысячи и тысячи таких, как Йошке. Отплатила ли им родная страна такой же верностью и любовью?
Извлеченная из прошлого, cтарая еврейская песня времени призыва в царскую армию, как бы приладилась к новым реалиям: целые семьи ждут отправления поездов к далекой станции под названием Израиль. О нем многие были наслышаны, но мало что знали. Страх перед будущим, боязнь остаться - стали локомотивом последней алии.
Перевел с идиша
Зиси Вейцман, Беэр-Шева
----------------------------------------
[1] бесмедреш (идиш) - Дом молитвы и учения, небольшая синагога