ВАЛЕРИЙ ЗЕЛЕНОГОРСКИЙ: «Сочинительство — это моя психотерапия»
У меня есть собственная формулировка: я русский писатель с этнокультурной компонентой. Новая книга «Мой народ» — о советских евреях. Я посчитал, что поколение мое и моих родителей не получило осмысления в литературе. Потому что все закончилось Гроссманом и Рыбаковым, но это другой период, довоенный и военный. А я пишу о евреях второй половины ХХ века.
Мы, евреи галута, советские евреи, прожили свою жизнь. Она ничем не отличалась от жизни литовца или калмыка. Я имею в виду социально-бытовой аспект. Но у нас был пресс, внешний и внутренний. Мы жили в заповеднике, где был корм, дорога к водопою. Но мы прикладывали ухо к земле, чтобы узнать, не идут ли за нами наши гонители. В этом вся разница.
Я не сторонник теории исключительности, я не говорю о своей избранности. Я считаю, что наша избранность — в судьбе. Лучше было бы не иметь такой судьбы. Исход, холокост. Можно было прожить, как бельгийцы или швейцарцы. Сытая, обеспеченная жизнь, не требующая титанических усилий.
В 36 лет меня назначили заведующим сектором в НИИ: «Валерий Владимирович, мы вас очень ценим, но следующая ваша должность — начальника отдела — будет, когда вам исполнится 42 года. Потому что вашему руководителю до пенсии столько-то лет». Я это воспринимал как должное и не сидел на кухне, не говорил: вот, меня зажимают. Это было естественное восприятие жизни.
Или, например, говорили: «Яша не поступил на физтех». Ну, не поступил. Зато поступит в Институт стали и сплавов. Не было внутреннего ощущения, что тебя обошли или поставили в третий ряд. Я не был диссидентом, я не изучал иврит по книжечке, отпечатанной на папиросной бумаге. Я не помышлял об эмиграции. И таких была львиная доля. Мы же знаем единичные примеры — дело Щаранского, Кузнецова. А обычные врачи, инженеры жили жизнью Советского Союза, воевали за него и считали родиной.
В писательство меня привела собственная алчность. Я до 2008 года занимался досугом небедных людей. Олигархов, больших корпораций. Устраивал развлечения. Одним из клиентов в ту пору был Альфред Кох. Он приобрел мужской журнал «Медведь», самое значимое глянцевое издание в ту пору.
Должны были отмечать десятилетие журнала, и Кох как хозяин предложил устроить вечеринку на 1000 человек. Я был готов. Но он поставил условие: «Напиши текст, который я тебя попрошу, и ты получишь этот заказ». Мне было 55 лет, я был читателем, а не писателем. Очень уважал тех, кто трудился для меня на литературной ниве. Спрашиваю Коха, о каком тексте идет речь. Отвечает: «Напиши, как ты потерял девственность и приобрел нехорошую болезнь».
Я был ошарашен: «Альфред Рейнгольдович, я это в бане рассказывал друзьям, а для публичного пространства — это перебор». И еще у меня сын есть, он тогда учился в известной гуманитарной гимназии. Родители одноклассников были людьми определенного круга, «Медведь» им раздавался как ВИП-клиентам. Как они воспримут мое произведение?
Кох сказал, что его это не волнует. Я поехал домой прямо из бани. Взял тетрадку в клеточку, шариковую ручку. Компьютером я тогда не владел. И написал текст. Название было таким: «Секс в небольшом городе». Первая строчка: «Я закончил школу, когда еще не было дезодорантов». Часа три ковырялся, написал семь страниц. Из уважения к печатному слову я решил проконсультироваться. Послал водителя с текстом к ныне покойному Аркадию Арканову. Мы с ним часто общались.
Арканов, зрелый мастер, позвонил: «Знаешь, вполне. Можешь не волноваться». А потом этот текст забрал водитель Коха. Я сделал один трюк. Свою фамилию Гринберг я перевел с немецкого. Получился Зеленогорский. Именно этой фамилией и был подписан текст. Многие люди вообще меня не отождествили с автором. Репутационных потерь я не имел таким образом.
Рассказ попал в юбилейный номер журнала. И все, на этом все закончилось. Больше я не собирался заниматься — настаиваю на этом термине — сочинительством. «Писатель» — это что-то масштабное, особенно в русской традиции. Но где-то через пять месяцев после первого рассказа я почувствовал, что есть желание кое-что вспомнить, зафиксировать ощущения из прошлого.
У меня нет цели писать, как Джойс, создать второго «Улисса». Я понимаю, что мне не грозит слава Довлатова. Сочинительство — это моя психотерапия.