Сергей Лазо. ДЕТСТВО
Личные записи, сделанные в Сибири в 1918—1919 годах
Уже с самого раннего детства мы долго и много гуляли; сначала тайно, а позже явно мы стали заниматься охотой.
Недра земли казались таинственными и возбуждали любознательность. Я любил смотреть в колодцы и измерять их глубину. Но особенно меня привлекали те места, где земной покров был обнажен. Это были ямы, из которых брали глину для построек, промоины оврагов, оползни, и особенно одна соседняя гора, где можно было найти кусочки раковин, разные камешки и руду железа,— все это с особенной силой возбуждало вопрос о том, что же находится в этих недрах.
Я любил сильные летние грозы и, несмотря на запрещение, старался наблюдать их на открытом воздухе... Я, как сейчас, вижу этот туманный горизонт, освещенный ослепительно сине-зеленым электрическим разрядом, и как бы остановившиеся в воздухе капли дождя. И этот шум сильного дождя иногда с прищелкиванием града. А этот запах, особый запах воздуха во время дождя. Я также отчетливо помню последние минуты перед грозой, когда тучи все более и более заволакивают небо. Холодный, сырой ветер порывами зашелестит по деревьям, как бы предупреждая о надвигающейся непогоде, падают редкие капли дождя, затем крупные; они грозно шлепаются о листья и даже поднимают пыль на земле, за каждой следующей каплей все новые и новые — и начинается сплошной дождь. А день после дождя — яркий, солнечный, когда земля еще грязна, воздух насыщен испарениями, а листва деревьев такая свежая и помолодевшая. Я научился любить природу: слишком ярки были ее краски, слишком слита жизнь природы с человеком, чтобы не полюбить ее. Потом я научился понимать другую природу, более суровую и угрюмую (красноярские, ононские горы) и страстно полюбил ее.
В том году, когда я начал писать дневник, я завел тетрадку для заметок, там были заметки и по литературе, как раз о Лермонтове... Начиная эту тетрадку, я задумался над тем, какую мысль поставить «девизом» своей жизни; хорошо подумав, я написал: «Нужно искать правду всюду, даже там, где менее всего можно ее найти». Вообще в те годы я часто про себя философствовал... Я думал над тем, что должно лежать в основе наших действий, стремлений, и отвечал, что человеком руководит стремление к счастью. Хотя мне самому было бы как-то неловко окончательно признаться в этом. Очевидно, в этой пассивности сказалось влияние той аскетической философии, которой невольно проникаешься при знакомстве с христианством. Впоследствии в жизни и правда, и счастье стали пониматься иначе, и сгладилось понемногу противоречие между правдой и неправдой, с одной стороны, и счастьем, трудом и обязанностями — с другой стороны.
Человек понял, что он не может поступать иначе, как согласно своим убеждениям, которые одни должны определять его поведение. И что счастье — это могучий импульс, побуждающий нас жить в борьбе...
1. Рассмотреть, как весь этот деревенский быт протекал в сознании глубокой зависимости условий нашей жизни от стихийных сил природы. Эта зависимость выражалась в чувстве сильного гнета, когда природа мешала человеку, и, наоборот, радости, когда она благоприятствовала ему. Отец ходил сумрачный и волновался, когда в засуху, иногда много дней подряд небо заволакивалось тучами, вдали были слышны раскаты грома, иногда падали редкие капли, но дождь обходил наше имение. Это сильно волновало отца и мать, и они говорили, что уж таково положение имения, приписывали это влиянию соседних гор и прибавляли при этом, что зато у нас не бывает и большого града.
Я помню, как мать часто рассуждала на тему о зависимости человека от природы. При этом она обычно говорила, что лучше, как в сельском хозяйстве, зависеть от господа бога, чем зависеть от людей. И считала поэтому, что положение сельского хозяина более независимое, чем жизнь служилого люда. Но тем не менее явления природы, когда они были неблагоприятны, действовали угнетающим образом, и все это, вместе взятое, развивало какой-то фатализм.
Мы, дети, чутко перенимали настроение родителей; их волнения, их беспокойство передавались и нам. Но мой ум не мог с этим примириться. Я рано сам дошел до мысли, что не в явлениях природы, как в таковых, лежит корень зла, а в организации труда, которая предоставляет каждого своим собственным силам. В одном из дневников того времени я противополагал друг другу, с одной стороны, то угнетение, которое испытывают сельские хозяева, когда их постигает неурожай, и ту неразумную радость, которая овладевает ими при большом урожае. Эти два противоположных явления представлялись мне как действия одной и той же причины: неорганизованности труда, того, что недостаток и избыток распределяются между отдельными хозяевами случайно и неравномерно, хотя для совокупности многих хозяйств колебания совсем не велики, и что нет связующей силы, которая уравнивала бы эти колебания. Я видел некоторых из наших соседей, у которых не было никакого умения стать выше этих колебаний, осмыслить их хотя бы в рамках собственного хозяйства. Я видел и понимал, как мои родители стремились ослабить эти колебания во времени: сохраняя избыток урожайного года и делая долги в неурожайный год, чтобы покрыть их при более благоприятных обстоятельствах. Но я также понимал, что это только полумера, и мысль, усиленно работая над возможностью создать лучший социальный строй, дошла до своеобразного коммунизма...
Пылкое воображение уже нарисовало светлыми красками картину коммунистической жизни городов и деревень. Этим мыслям я отдавался со страстью и иногда часами раздумывал над мелочами этого лучшего строя. Попутно я связывал возможность его осуществления с великими научными открытиями, авторы которых не продадут их капиталистам, а отдадут безвозмездно народным массам. Такого рода открытия и социальные преобразования казались мне тесно друг с другом связанными. И я совсем не отдавал себе отчета в той борьбе, без которой немыслимо никакое социальное преобразование. И я уже считал себя непременно одним из работников на этом пути.
Другую сторону дела — зависимость от других людей, о которой говорила мать, противополагая ее зависимости от природы — эту сторону я еще слабо понимал. Я знал, что она существует, но я приписывал все скорее неразумию, чем злой воле людей; в наличии последней как главного фактора я совсем не давал себе отчета. Вот почему в моих поисках лучшего строя жизни я отводил главную роль научным открытиям и личным качествам. Только значительно позже я стал отчетливо понимать в чем дело.
Однако в молодой голове наряду с этим утопическим направлением бродила и здоровая революционная мысль, заквашенная впечатлениями 1905 года. Так при слабости критического анализа у нас уживаются часто самые несходные, хотя и не противоречивые понятия. В свое время единство будет восстановлено.
К этому всему нужно добавить (относится уже к технологическому институту), что я особенно ценил постановку дела в крупном производстве, потому что там, как мне казалось, внешние силы природы все меньше и меньше вмешиваются в дело и руководящая роль человеческого ума приобретает все больше и больше влияния.
2. Отношения нас, детей, к отцу были тяжелые и ненормальные. Отец был раздражителен, вспыльчив и неумеренно требователен — все это вызывалось развивавшейся в нем болезнью. Но мы это воспринимали непосредственно и остро. Тем более, что во многих его словах было много желчи и незаслуженных оскорблений. Только воспоминания самого раннего детства рисуют отца другим: он был добрый, ласковый, часто играл с нами и любил доставить нам что-либо приятное. Система нашего воспитания сводилась к тому, чтобы сделать нас сильными и здоровыми, чтобы избавить нас от тех дурных влияний, которые, по мнению отца, сломили его самого. Самым главным из этих дурных влияний отец считал раннее поступление в гимназию, где, по его словам, его испортили, научили всяким гадостям. Поэтому нас учили дома. Но я забегаю вперед. Воспитание наше было здоровым и в общем поставлено правильно (если бы все принципы и положения всегда проводились в жизнь). Так нас приучали говорить правду и за правду не наказывали. (Нет правил без исключений: бывало, и правду скажешь и наказание получишь. Если такие случаи были еще редки при отце, то они позже вошли в систему при матери). Приучали нас и к труду, задавая какую-либо нетрудную работу (выкосить часть луга, выполоть грядку), требовали аккуратности и порядка. По утрам нас обливали холодной водой для закаливания.
Я очень хорошо помню, как раз за столом отец, беседуя с доктором Остроменским, говорил, между прочим, что мы, дети, не понимаем требований и забот родителей, а что отцы и матери должны делать свое дело согласно своим убеждениям, не считаясь с мнением детей (сравнить со слышанными позднее словами Петра Васильевича о том, что дети скорее послушаются и придадут больше весу словам первого встречного, чем словам родителей). Напрасно думают, что дети не понимают того, что говорят взрослые, особенно когда речь идет о них. Правда, детям трудно рассказать свои мысли. Но они слушают слова взрослых с жадностью и делают свои заключения. Так и я тогда, прослышав слова отца, не вполне согласился с ними.
Укажу еще на один факт. Родители стремились исходить из принципиальных требований, не считаясь с личной оценкой детей: так, если что-либо было запрещено, то сколько бы ни плакал ребенок, ему этого все равно не давали. Так же заставляли, когда нужно, принимать горькие лекарства. (Мать как-то спорила на эту тему с дядей Колей: последний говорил, что не решается заставлять своих детей пить хину, так как они могут его разлюбить). И эта принципиальность требований проводилась лучше и последовательнее, чем в других семьях.
Вообще физическое воспитание у нас было поставлено хорошо. Отец не боялся нас пускать и в грязь и в дождь на двор и учил кататься верхом. Мать же не любила, чтобы мы шлепали по грязи.
Не всегда, однако, родители умели считаться с психологией ребенка, так, одно время, чуть не каждый день, за столом происходила такая сцена. Боря хотел, чтобы ему непременно положили первому; это было глупое упрямство, и когда его капризы не исполняли, он надувал губы, иногда плакал и отказывался есть. Это упрямство особенно возмущало отца. Он горячился и ни за что не хотел удовлетворить детского каприза, из-за чего за столом постоянно происходили сцены, очень неприятно действовавшие на всех нас. Мне тогда было больно на все это смотреть. Я считал все это ненужным. А теперь я могу прямо сказать, что тут было упрямство с двух сторон. И лучше было бы не возбуждать упрямство, а просто, не обращая никакого внимания, ничего не подчеркивая, удовлетворить детский каприз сполна и тем не дать самого повода развиться упрямству. Но я отвлекся в сторону.
Отец слишком строго относился к нашим провинностям. Они выводили его из терпения. И часто, правых и виноватых, нас били. И били нас довольно часто. Правда, я не помню, чтобы в то время, пока отец жил в деревне, нас била мать. Особенно врезались в память мне два случая. Раз, когда я сидел за столом, отец за что-то ударил меня и ударил как-то так неловко, что я стукнулся подбородком об стол и прикусил нижнюю губу, откуда сразу полилась кровь. В этом месте долго оставались два затвердения, которые можно едва нащупать еще и теперь. После этого я удрал в сарай и просидел там несколько часов, несмотря на то, что меня усиленно звали. Другой раз, перед тем, как отец окончательно заболел и его увезли, я в чем-то провинился, и меня хотели наказать. Я тоже удрал и спрятался в маленьком деревянном домике-будочке, выстроенном для нас. Следующий день был ужасным. Отец уже был ненормален. Мы сидели в детской ни живы ни мертвы, я слышал голос отца, но не видел его. Приехал доктор Остроменский, я еще раз видел отца за столом, он был бледен и спокоен. Потом его увезли — сначала в Одессу, — думая поместить в лечебницу. Но там не удалось. И отец окончательно поселился в Костюженской больнице для душевнобольных. Дело происходило в конце августа — начале сентября 1902 года. Болезнь приняла такие формы, что дальше жить дома ему было нельзя...
В конце сентября 1905 года отец умер. Этого можно было ожидать, так как болезнь была неизлечимой. Я помню, как рано утром мы получили телеграмму, извещавшую, что положение отца безнадежно. Мы сразу собрались и поехали... Но отца в живых не застали.
Сергей Лазо. ДНЕВНИКИ И ПИСЬМА
Подготовили к печати Ольга Андреевна и Ада Сергеевна Лазо
ПРИМОРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ВЛАДИВОСТОК, 1989. Стр. 21–27