Сергей Лазо. Дневники

Записи о годах учения в гимназии и о поступлении в Петербургский технологический институт

Из всех времен года, бесспорно, каждое имеет свои индивидуальные черты. Зима для меня пора веселья, легкого, но не глубокого, пора работы и пора, подготовляющая меня каждый раз к новым и новым переживаниям. Весна каждый год открывает мне нечто новое; все более или менее значительное в моей жизни начиналось весной. Но это были только первые зародыши, неясные, туманные; весна — это время прекрасных блужданий, розовых надежд. Как прекрасна природа, как восхитительно свежее майское утро...

Лето — пора «умственного» неделания, здесь у меня не созрело ни одной плодотворной мысли и не было написано ничего замечательного. Но все-таки, когда кончается лето, мне грустно, — это грусть ребенка, который вступает в юношеский возраст, это настроение бойца перед битвой, когда сердце его громко бьется от избытка чувств и сил. Но едва успеют зажелтеть первые листья деревьев и июльская жара сменится августовским теплом, как начинается самое замечательное время года — осень. Это время мне памятно усиленными занятиями.

Это время, когда меня пронизывают жгучие чувства и жгучие мысли и я вырастаю духовно. Это время душевных бурь и тревог — это самое замечательное время года. Я разделяю чувства многих великих людей, посвящавших этой поре столько задушевных строк. Мне кажется, что именно в это время я ежегодно начинаю новую жизнь.

Осень 1909 года сделала из меня городского жителя, и я с муками незнания впервые вошел в жизнь общества. В 1910 году я боролся с былой обломовщиной, с влиянием матери.

Я делался человеком, хотя оболочка была еще прежняя, но внутри все изменялось. Об осени 1911 года я не могу говорить без дрожи в голосе. В моей жизни сентябрь, октябрь и ноябрь 1911 года занимают самое видное место. Я никогда ни до ни после не ощущал такой кристальной глубины и чистоты чувств, такого расцвета всей моей пуши. Я не принадлежу к тем людям, которых былые дни веселья утешают в горькие минуты, наоборот, они бесконечно мучают и угнетают меня. Это была пора, когда я был поэтом, я глубоко чувствовал блеск воды, дуновение ветра и, наконец, я впервые полюбил девушку, и это чувство проникло до самых сокровенных тайников моей души. Я так полюбил ее, что никогда не смогу забыть, хотя любовь моя, односторонняя и больная, скоро порвалась. Это было самое гармоничное, самое совершенное время моей жизни, когда я был человеком в полном смысле слова. Я был слишком полон радостным чувством.

Я не скучал, проходя ежедневно длинный путь к месту свидания, и четверть часа проходили для меня, как одна минута. Но эта осень прошла, и вместе с ней до сих пор исчезло все прекрасное, лучезарное в моей жизни до сих пор, а быть может навсегда...

Прошла зима и весна в напряженной работе, прошло лето, и юным технологом я вступил в осень 1912 года.

Если первые два года (1909—1910) в Кишиневе ввели меня, одинокого жителя деревни, в городскую суету, и если в 1911 году расцвела для меня новая жизнь, пробиваясь с небывалой до того силой и чистотой, то как же не вспоминать мне осень 1912 года, окрашенную чувством самого горького разочарования, наполненную безумной тоской.

Если бы после окончания гимназии в 1912 году я навсегда остался жителем провинции, не изведав умом мирового простора новых идей, то вероятно жизнь моя в дальнейшем протекла бы спокойным ручьем и тихой безмятежной струей. Но первое знакомство со столичной жизнью показало мне узость и недостаточность тех рамок, в которых я жил до сих пор. Поэтому я не смог совладать с самим собой и вести мало-мальски регулярную жизнь. Я разрывался между наукой и удовольствиями и чувствовал глубокую тоску. Я еще не достаточно полно и беспристрастно оценил это время, но безусловно это была переходная эпоха неопределенных исканий и метаний из стороны в сторону. Если раньше мне казалось, что одно окончание гимназии введет меня в жизнь, то теперь я понял, что оно только дало возможность выйти на новый путь. Но как по нему двигаться, я еще не знал. И вот, ни до чего не додумавшись, я уехал 8 декабря 1912 года из Питера и до конца января 1913 года жил в Кишиневе, превращая жизнь в сплошной праздник, не прочитав ни одной умной книги. 

Если в осеннее пребывание в Кишиневе на грядах моей любви вырастали эдельвейсы, то на рождество всюду цвели пахучие махровые розы, которые быстро расцветали и тут же увядали.

Сергей Лазо. ДНЕВНИКИ И ПИСЬМА
Подготовили к печати Ольга Андреевна и Ада Сергеевна Лазо
ПРИМОРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО  
ВЛАДИВОСТОК, 1989. Стр. 33 – 36