Сергей Лазо. Дневники (8)

Приезд в Бессарабию на каникулы

1.1 1914 года. Кишинев.

„ Кредо "

Пора, наконец, подвести итог четырем с лишним годам городской жизни. С чистыми к невинными душой и разумом, не зараженным гнилью, которая таилась в окружающей среде, я вступил в городскую жизнь. Никто меня не направлял, не поддерживал. Эти четыре года были длинным кошмаром, среди которого изредка проглядывали дивные сны. Они были наследием прошлого, чистого и непорочного. За эти годы я многое изведал. Это было необходимое следствие окружающих меня фактов. Это была роковая битва, долгая и изменчивая, в которой я за недолгой победой терпел жестокое поражение за поражением и часто падая... Я был смешон и беспомощен. Чужие были ближе и дороже своих родных. Судьба дала мне замечательный урок, за который, однако, я заплатил соответствующей ценой. Слава богу, что я только не погиб. Я вышел с полной неугасимой верой в прекрасное и совершенное. Во всем внутреннем росте моей личности происходит замечательно важный момент. Я сознательно покидаю родную Бессарабию, с которой меня связывают воспоминания детства, родственные отношения и целая компания дорогих товарищей, с которыми я делил минуты веселья. Наконец с этой частью нашей планеты меня связывает чувство любви, нежное и глубокое. Но едва мне стоит дотронуться до всего того, что напоминает всю нашу жизнь, как меня затягивает в какую-то тину, в которой я медленно задыхаюсь. Мне нужно смело отказаться от всего этого. Взглянуть на мир божий смелыми решительными глазами. Мне многое нужно. Откровенно заглядывая в свою душу, я в великом раздумье насчет будущей судьбы. Я по-прежнему верю в себя. Сила и решимость меня не покидают. Но мною овладевает боязнь, что, оторвавшись от жизни, я стану пустоцветом. Я хотел бы создать что-либо большее, чем несколько открытий в области отвлеченных наук. Иначе говоря, в моих глазах понемногу возникает идеал всестороннего и гармонично развитого человека. Я чувствую, что, очутись я в другой обстановке, из меня вышел бы сильный человек; но меня засосало.

Но надежда есть! Даже если мне суждено будет сейчас же погибнуть, я верю в мир.

Стоит ли давать самому себе практические советы? Нет, не стоит; я сам отлично знаю, что мне делать.

Главное — это решимость. Не надо создавать искусственных преград из голых истин. Если другие не создали мне жизнь, то пусть я сам создам жизнь не только себе, но и другим.

Навсегда конец такому геморроидальному творчеству, регистрации событий и беспредельной глупости.

Среда. 1.1 1914 г. Кишинев.

Я сижу около Таси, разговор особенно не вяжется. Тася в черном шелковом платье с разрезом. Ноги ее обуты в черные лакированные туфельки, одетые сверх нежных ажурных чулок. Одета она очень изящно, эффектно. Тасе холодно. С кушетки она перебирается на кресло. Я грею ее руку у себя на груди и нежно прижимаю другой рукой. Зажигаем елку. После отрывочных разговоров понемногу втягиваемся в общую беседу. Я говорил многое очень откровенно о себе, быть может, и слишком откровенно. Я объяснил ту общую руководящую идею, которая была главной направляющей в моей жизни: из-за нее я поступил в институт, но она оттягивает меня от Бессарабии. Я начат с того, что сказал, что во мне живет душа революционера, и отсюда я последовательно вывел весь смысл моей жизни. Женя со мной вначале не соглашался, спорил, прочил мне или сумасшествие или возврат к прошлому. Но я ему показал то немногое, что достигнуто мной; когда он воочию увидел, что я не даром покидаю насиженные места, то он со свойственным ему энтузиазмом и непостоянством стал ругать лицей и превозносить мой институт. Но едва ли это надолго, хотя Женя во многом переменился с конца августа, когда я его видел в последний раз.

В сущности, зачем я хожу к Горе? Снова в мою жизнь проникает отрава дикого чувства.

Я пошел домой. Мутные тучи плыли по небу, их освещала туманная луна, а на земле все тихо, безмолвно, окутано белым, саваном.

Что чувствовал я, проходя по этим как бы нарочно безлюдным улицам со скрипучим снегом под ногами? Во мне клокотало великое чувство жизни, меня томила эта уходящая любовь, между которой и мной встало столько обманчивых преград. Но пусть, я громко смеюсь, воля моя сильна; пусть, пусть, пусть...

Пятница. 3.1-14 г. Кишинев.

Я проснулся в великолепном настроении, долго дремал в постели. То я облокачивался и думал, то я снова засыпал. Мной овладело бодрое радужное настрое ниє. Потом в полтретьего я быстро соскочил, умылся, оделся. В 4 пообедали. Еду с мамой к Шуманским, их нет дома. По дороге говорю, что вечером не буду дома. Мама потом спрашивает: «Ты будешь у Горе?» — «Да», — ответил я. И в этом вопросе было что-то слабое, безвольное, нечто, указывающее на затаенную боязнь, недоверие. Я ничего не ответил. В начале седьмого я у Горе. У них Петр Юрьевич. Вскоре приходит Женя. Сидим в кабинете, в камине горит огонь, электричество потушено, пламя извилистыми языками ярко вспыхивает, то вдруг тухнет и замирает. В 8 ушел Петр Юрьевич. Вечер прошел внешне довольно тускло. Я умудрился разбить какую-то фарфоровую куклу и часы, стоявшие на полке, к явному неудовольствию Надежды Дмитриевны. Я сидел рядом с Тасей, Женя — с Валей. Мы мило беседовали. Милая Тася, я, кажется, никогда не испытывал к ней столько нежности, как сейчас. Я ей сам сказал: «Мы друг другу близки и далеки». Близки потому, что мы верим друг другу и друг в друга. Тася рассказала свое, я свое. Я нежно прижался к ней, и моя голова лежала у нее на груди. Она меня несколько раз поцеловала. Вот все. Да, мы далеки. Она далека мне по духу, но больше всего виноват я. Я не зажег ее души своим чувством, я не приблизил жаром своего огня ее ко мне. Я этого не сделал. Я вместе с Женей ушел после 12 часов. На дворе стоял лютый мороз, меня немного пробирало в моем демисезонном пальто. Я дошел до Пушкинской. Мне захотелось есть. Я пошел вверх до Подольской и зашел в ресторанчик. Комната была убогая. Два-три столика с обтрепанной белой клеенкой. Истертый пол, скудный прилавок. За прилавком стоял официант с бледным лицом, с глубокими складками собравшейся кожи. Сбоку за столиком как-то неуклюже сидел городовой. Он вытянул вперед ноги. Воротник его был поднят, и шапка нахлобучена па голову. Я подошел, выпил рюмочку «Рябиновой», съел несколько бутербродов с каким-то паштетом. Вошел какой-то человек, лицо его, замерзшее, выражало какую-то внутреннюю слабость. Он молча подошел, выпил стаканчик водки и что-то съел. Официант налил еще стаканчик и кивнул городовому; глаза городового оживились и заблестели, весь он как бы встрепенулся, поерзал немного, как бы не веря такому удовольствию, потом мерно встал и, не снимая шапки, молча опрокинул стакан, закусил куском огурца с хлебом. С меня следовало сорок пять; я дал полтинник и ушел. Под ногами скрипел снег. Сверху смотрели звезды. И у меня невольно напрашивалось сравнение между этим неуклюжим молодым городовым и Тасей. Я шел дальше. Мне было тепло. Даже жарко. Снег скрипел все сильнее и сильнее, а вверху блистало все то же звездное небо.

4.1-14 г. Кишинев. Суббота.

Сижу вечером дома. С вокзала зашел на минутку к Маноли, потом домой, весь вечер сижу с мамой, она пришла к нам в комнату, я лежал. Мы беседовали. Мне многое хотелось бы сказать ей, но как- то язык не поворачивается. Мама со своей точки зрения права, но все-таки она как-то узко, односторонне смотрит на мир, и с ее взглядами на жизнь я иногда не могу согласиться. Женщины вообще преследуют какой-то культ тела, это не мешает им употреблять слова «высший», «идеал» и т. п. Но все это в их устах лишено внутреннего значения. Поэтому за все время нашего разговора я слышал только охи и ахи насчет нашего питания, вставания, насчет денег, дел, но подумать о том, что внутри человека, что в его душе может все ныть и болеть, и этого им не понять. Такие женщины представляют себе жизнь поразительно плоской, они всецело подчинены закону сохранения рода. Да, есть другие женщины... но я их не знаю. Вечером меня всего знобило. Я закутался посильнее в плед. И отчего-то таким одиноким, затерянным я почувствовал себя в эту минуту; и мне было неприятно за людей, неприятно за себя. И единственное, что в эту минуту я мог бросить им в глаза, это слово «труд». Вот что вынесет меня из всех бед.

Воскресенье. 5.1-14 г. г. Кишинев.

Целый день воет жестокая метель, хотя мороза нет Я пошел к 5 к доктору Чорбе. Посидел, поговорил, попил чаю. Потом вышел в город. Сегодня день Тасиного рождения, ей двадцать лет. Вчера ее поздравляли. Но меня никто не пригласил зайти, хотя разговоры на эту тему были. Я пошел к Манькову, выбрал большую трехфунтовую коробку конфет и послал к Горе. Возвращаюсь домой. Вокруг меня бегут и кружатся снежинки. Иду и ноги мои утопают в мягком, рыхлом снегу. Захожу к Сереже Лузгину. Сижу у него около часу. Сегодня вечером дома. Мама просила не уходить. Сидим, тянутся разговоры бессмысленные, заунывные о деньгах, о хозяйстве, о бессарабской политике. К десяти мама пошла спать, Боря тоже. Мама по обыкновению гонит спать. Ну как же я могу так рано идти спать? Маме никак не втолкуешь, что при вечерах невозможно вести регулярный образ жизни и также невозможно идти спать в 10 ч.; остался дома. Я сел читать «Реалистов» Писарева. Потом бросил книгу. Погасили электричество; прилег на диване в столовой. Меня охватили грусть и страх. Я встал, разделся и лег; в постели все страхи прошли.

Понедельник. 6.1-14 г. г. Кишинев.

Встал. Снова мамина воркотня. Ну, я не обращаю уже внимания. Обед. Вышел в гостиную, слушал партийные разговоры.

Потом делал кое-какие прощальные визиты.

Был у Горе. Все время говорил с Тасей. Тася оживлена. Благодарит за конфеты. Сижу я недолго, нарочно хочу показать, что я немного обижен. Тася спрашивает, зайду ли я попрощаться завтра, но я отнекиваюсь. Когда я ухожу в переднюю, Тася выходит за мной, просит писать из Петербурга. Ухожу. Первые три визита я сделал менее чем в час, не отпускал нигде извозчика. Здесь я сидел около двух. Много болтали с Вилей, Женей. Видел Марусю и Леночку.

Пошел к Руссо. Посидел, пообедал и домой.

Приморский краеведческий музей им. Арсеньева.
(Публикуется впервые).

Сергей Лазо. ДНЕВНИКИ И ПИСЬМА
Подготовили к печати Ольга Андреевна и Ада Сергеевна Лазо
ПРИМОРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ВЛАДИВОСТОК, 1989. Стр. 76 – 81