Сергей Лазо. Записи, сделанные во время пребывания в военном училище в 1916 году (2)

* * *

Дорогой друг![1] Тебе жизнь больших городов кажется светлой и радостной. Из наших рассказов ты видела напряженную умственную жизнь с широкими устремлениями и интересами. Не знаю, что ты нашла бы сама и что ты найдешь, когда попадешь в Москву или Петербург. Мне кажется, что ты составила по нашим рассказам слишком розовую картину. Ты видела достижения. Легко, свободно и вдумчиво ты относилась ко всему, что мы вынесли оттуда из заманчивой дали столицы. Но ты не учла труда, благодаря которому я это получил, ты не знала про ту упорную умственную работу, которую проделываешь, когда сталкиваешься с вопросами жизни, на которые никакие готовые программы не могут дать ответа. Приходилось раскидывать много мусора, прежде чем найти хоть что-либо ценное.

Я боюсь даже тебе советовать ехать в большой город, его шум тебя оглушит, зимний холод не даст выйти на улицу, одиночество может задавить и для работы не оставит сил. Мы не замечаем и не ценим многое из того, что окружает нас. Помни, что в этой жизни, которую я вел, не было ни удобной хорошей квартиры, залитой светом, с короткой лестницей, не было заведенного домашнего распорядка, не было на кого положиться. Я в своей студенческой жизни не знал семейного уюта, не знал музыки, жил почти без женского общества. Я не сломился, мой характер от этого только закалился. Но если случится то же самое с тобой, быть может, ты не расцветешь, а завянешь.

Летом 1915 года я все это не сознавал, я видел в тебе человека исканий, запросов и оценил их на свой масштаб. Но за рождество и после пасхи во время пребывания в Одессе я понял, что ты мало приспособлена к самостоятельной студенческой жизни... Дело вот в чем: не ты мало развита, нет, наша русская жизнь слишком груба, и тебе придется тратить силы не только на учение, но и на преодоление внешних препятствий, и ты, конечно, нисколько не виновата в том, что русская жизнь так груба. Вы в Одессе жили, быть может, очень гармоничной жизнью.

Вот, например, из моих знакомых курсисток нашего кружка большинство знает только один, только упорный, ничем не прикрашенный труд. Меня глубоко тронули слова одной курсистки, она сказала: «Помните, в прошлом году на масленицу мы катались на лыжах, а потом возвращались из Петровского-Разумовского на розвальнях, а ведь это был самый радостный день за весь год». Чтобы понять жизнь русского студенчества, я расскажу об одном человеке, с которым я познакомился в училище, студенте Лебедеве. Немного сгорбившись, с большой головой и большими грустными глазами. В один из первых дней по поступлении в училище каждого спрашивали, что он кончил и где учился. «Кончил математический факультет Генуэзского университета, был на пятом курсе кораблестроительного отделения политехникума», — раздался ответ. Сначала я маю сходился с ним, вообще с натурами замкнутыми сходятся мало-помалу. Но теперь мы большие друзья. Вот что я узнал от него. Кончил он реальное училище в Херсоне, поехал учиться за границу, сначала в Германию, потом в Англию, и на второй год окончательно осел в Генуе, где поступил в политехникум и одновременно занимался в университете. Получат он из дому немного, но ему удалось всюду находить себе работу как преподавателя русского языка и другие заработки. За годы студенческой жизни он изъездил всю Западную Европу, был в Турции, Индии, Египте. Когда он рассказывал про свои путешествия, я мельком заметил: «Вы, наверное, привезли с собой кое-какие вещи из Индии».

— Нет, представьте себе, — возразил он, — я никогда не привозил себе вещей, с меня достаточно было одних впечатлений.

Я пишу не то, что следует. Это все еще мало характеризует его. Самое верное то, что этот человек попал в условия, которые развили все его силы и способности, не потеряв ничего. Просто не верится, что он каждый день вставал в 7 утра и ложился в 2 часа ночи и это не утомляло его. И его жизнь удалась потому, что он жил среди людей в полном смысле этого слова, он жил в стране с высококультурным уровнем, свободным веселым населением, исполненным сознанием своего достоинства.

Рассказывал он про толстые скамьи резного дуба, испещренные надписями; много столетий подряд сидят за этими скамьями студенты. «Да, — говорил Лебедев,— итальянский студент не чета русскому, он умеет веселиться, нрав у него живой и веселый». Когда он начинает рассказывать, все лицо его оживляется, глаза блестят, он не может спокойно стоять на одном месте. На его долю выпало много работы, но и много веселья, много самых разнообразных впечатлений. Он лично знал Максима Ковалевского[2]. Слушал лекции Кюри[3] в Париже, беседовал однажды в Брюсселе с бельгийским королем. И несмотря на все это, человек удивительно скромный, никогда он не вставит в разговор мудреного слова, раз он как-то сказал: «Наша русская интеллигенция ужасно любит мудреные слова, но это переходный период». Лебедев назначен у нас старшим классного отделения, и сколько у нас ни безобразничают в классе, он никогда ни на кого не пожалуется и никому не сделает резкого замечания, у него хватает человечности смотреть спокойно на чужие выходки и не выходить из себя. Раз я привел выдержки из Шопенгауэра[4], не называя автора. «Ах, это Шопенгауэр,— сказал Лебедев, — я очень люблю этого философа, он не запутывает своих мыслей, не делая их достоянием узкого круга специально подготовленных голов, а требует от своих слушателей только доброй воли и ясного сознания». Часто мы сидим вдвоем, он говорит о своей студенческой жизни, проведенной под лазурным небом Италии; то, что он рассказывает, не представляет ничего особенного, это переживания, знакомые каждому из нас, но за всем этим скрывается полная жизнь. Я смотрю на Лебедева и думаю, как я мог бы развиться, но этого не случилось. Но не надо грустить, в жизни, быть может, есть нечто более важное, нежели осуществление наших надежд и желаний.

Вчера вечером я рассмеялся в строю на вечерней перекличке, так как юнкер, производивший расчет роты, крайне неумело подавал команду; за это я получил замечание, или, говоря юнкерским языком,—«пистон», а завтра мне предстоит докладывать об этом своему полуротному, поручику П., тому самому, который перед обедом дважды возвращал роту обратно. Придется постоять несколько часов под винтовкой или лишиться на некоторое время отпуска, но это меня не только не угнетает, но, наоборот, появляется какое-то глупое любопытство: вот П. будет выходить из себя и делать выговор. Прав был Горький, сказав, что при однообразной русской жизни и парад — зрелище, на пустом лице и царапина — украшение.

До свидания, дорогой друг. Пиши обо всем, что делается в Езоренах. Привет Мите и Тусе. Твой Сережа.

Писал 30 июля, 1, 2, 3 и 4 августа 16 г. Москва, Алексеевское училище, юнкеру ЕИВ, 3-й взвод.

...Теперь я стою на той точке зрения, что только одни ясные мысли могут руководить человеком, только ими он силен. А настроения, они не в нашей власти. Они сами собой приходят и уходят. Я хочу это особенно подчеркнуть, так как в моей собственной жизни я слишком жил одними настроениями и дорогой ценой заплатил за это. Должен сознаться, что в широкой программе, набросанной тобой, я не почувствовал целости и единства. Теперь еще оценивая свою жизнь, я должен признать громадное значение правильной постановки вопроса «что же нам делать», и у меня этот вопрос был поставлен тотчас же по окончании гимназии прямо и определенно и, по-моему, правильно, но дома этому помешали, но с этими мыслями я не расстался и до сих пор.

И вот ты пишешь про себя, что то дело, которому ты будешь служить, все еще не определилось, что ты еще сама не знаешь, где найдешь применение своим силам... Если бы меня теперь спросили, как я понимаю развитие человека, я бы на это сказал так: человек должен специализироваться только в одном определенном направлении для практического дела, человек должен получить широкий кругозор, которым он сумел бы охватить и осмыслить все, что происходит вокруг. Полная целостность развития заключается в умении соединить эти две стороны. Иначе получится или узкий специалист или лишний человек. Последние 10 строк представляют из себя, так сказать, итог моих мыслей о развитии человека. И эту мысль я берусь не только доказать, но и пояснить живым примером из жизни. Конечно, у каждого человека свои выводы и свои заключения. И своих выводов я отнюдь не считаю обязательными для других <...>

Работы в училище много, но дается она легко, даже гимнастика, бывшая раньше камнем преткновения, теперь делается с удовольствием. Теперь и отношение офицеров совершенно иное; через 10 дней нас переводят в старший класс (выпуск старшего класса 1 октября).

Но для меня самое важное в том добром и спокойном взгляде на жизнь, который чем дальше, тем сильнее овладевает мною. Снова человек может подняться и думать о том, как он устроит свою жизнь. Я со стыдом во всем этом сознаюсь, со стыдом потому, что, очевидно, больно плоха была студенческая жизнь, если нужно было Военное училище, чтобы я набрался сил. И это новое для меня теперь, но довольно известное в былые годы, бодрое самочувствие появилось; но не скрою, оно медленно, но верно нарастало за последние четыре месяца, нарастало после походов, когда мы вымокшие, озябшие и усталые возвращались в холодные бараки в лагерях; после бессонной ночи в караульной службе, после нескольких недель, проведенных подряд без отпуска в непрерывной работе. Я сумел теперь без пристрастия взглянуть на то содержание, которое влагал в жизнь раньше. Много было ценного, но многое пришлось откинуть, так как оно было пробуждено не самим делом, мыслями, но туманной фантазией.

На строевое занятие мы выходим за город (само училище находится на краю Москвы), там издали я каждый день любуюсь видом на Москву, среди моря зданий узнаешь очертания колоколен, церквей, башен, вышек зданий; и в уме невольно возникает сравнение: как на занятиях я любуюсь Москвой, так в моей новой жизни я хочу оглянуться на прошлое и отличить удивительно замечательное от серого и обыденного.

16 сентября у нас в училище был вечер, ко мне пришли две знакомые курсистки, медички: Юля Тутышкина и еще одна ее товарка; особенно меня тронул приход последней, так как с ней я не виделся более полугода. К нам присоединились два юнкера 11 роты со своими знакомыми — все эти люди участвовали в прошлом году в нашем кружке, теперь они собрались в несколько иной обстановке. Моему бодрому настроению прежде всего, конечно, способствует та правильная рабочая жизнь, которую я веду, затем предчувствуешь серьезность и ответственность работы офицера. Ведь, как это ни странно, но на этой работе мне, может быть, впервые придется непосредственно столкнуться с простым народом. Наконец, среди юнкеров нашей роты у меня хорошие друзья, которые мне не меньше дороги и близки, чем хотя бы Володя Булат. Каждый отпуск я неизменно захожу к прапорщику Соколову. И, оглядываясь на себя, я сам говорю себе: вырос ты уже, Сережа, но детское, непосредственное не покинуло тебя. Особенно я подружился с прапорщиком Соколовым и юнкером Лебедевым. Этих людей я никогда не забуду: это люди, которые оказали на меня большое влияние, которых я признаю умнее и выше себя, а ведь сколько времени я искал и не мог найти таких людей. Жизнь всегда готова порадовать или удивить чем-нибудь. Если она долго текла равномерно, то может случиться, что в один-два дня сделает сразу резкий поворот, забурлит с новой силой. То же случилось и со мной в последние три дня; что-то захватило меня всего сразу глубоко и сильно новым чувством; и это произошло в такое короткое время и сначала для самого себя так незаметно, что потом я оглянулся, а затем молча поник головой. Не спрашивай меня об этом, при встрече или в одном из следующих писем я расскажу подробнее обо всем. Невольно вспоминаются простые и прелестные стихи Пушкина:

Если жизнь тебя обманет.
Не печалься, не сердись,
В день уныния смирись.
Верь, веселья день настанет.

Большое спасибо за все то, что ты писала мне о Бессарабии, особенно о маме и Степе. Я отлично понимаю мамино горе, только напрасно она думает, что мы бежим от нее, если мы говорим, что нас не тянет в Бессарабию. В настоящем есть и своя хорошая сторона. Так, военное училище многое сгладило и примирило в моих отношениях к маме. Прежняя переписка и, наконец, то, что мы можем друг другу писать простые хорошие письма. Не согласен я только с той оценкой, которую ты даешь Степе; твое письмо скорее меня порадовано, тут я вспомнил самого себя в Степины годы. Я не придаю большого значения Степиным словам о том, что по окончании гимназии он купит себе электрическую машину и все время будет заниматься опытами с ней. Когда он лучше ознакомится с миром вокруг и не сможет не увидеть, что электричество только одно из проявлений той силы, которая разлита вокруг нас, и я не думаю, что он вырастет настолько узким человеком, что предпочтет знакомство с одним электричеством, живой . .

Иными словами говоря, зная Степу, я не боюсь, что электричество заслонит от него божий мир, он не настолько близорук. Наоборот, эти Степины слова меня обрадовали, он мне показал, что он может сосредоточиться на одном отдельном явлении и все силы отдать его изучению. Да, и затем я не вижу ничего плохого в том, чтобы со временем Степа работал по электричеству и технике, это мне слишком хорошо понятно. Не испугало меня и то, что Степа любит бродить один по полям, ведь это говорит только о самостоятельности и силе характера. По-моему, пути развития человека могут быть разные, лишь бы чувствовалось, что он живет полной жизнью, а в Степе я это всегда чувствовал. С этим письмом посылаю письмо Софье Михайловне, допиши на нем адрес и пошли его. Пиши обо всем, что делается у вас. Привет дяде Ване и другим.

С. Лазо.

1. Здесь С. Лазо также обращается к двоюродной сестре Люсе.
2. Ковалевский Максим Максимович (1851—1916)—русский буржуазный историк, социолог, этнограф, либеральный политический деятель.
3. Кюри-Склодовская, Мария (1867—1934), выдающийся физик и химик, одна из творцов учения о радиоактивных элементах.
4. Шопенгауэр, Артур (1788—1860), немецкий философ-идеалист.

Сергей Лазо. ДНЕВНИКИ И ПИСЬМА
Подготовили к печати Ольга Андреевна и Ада Сергеевна Лазо
ПРИМОРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ВЛАДИВОСТОК, 1989. Стр. 118– 125