Моисей Губельман. ЛАЗО (2)

Интерес к гайдукам — этим борцам за правду, за справедливость, который возбудила в детстве своими рассказами кормилица, — Сергей не утратил и в юношеские годы. И когда в «Журнале для начинающих» он увидел повесть о знаменитом Тобултоке, прочел ее не отрываясь, а затем дал прочесть товарищам, чтобы потом собраться и поговорить о жизни этого замечательного человека.

А жизнь его была поистине героической.

Он жил и действовал в Бессарабии в тридцатых годах прошлого века. Это был очень храбрый и физически необыкновенно сильный человек. В ужас и смятение приводило помещиков одно имя Тобултока. Полиция долго и тщетно пыталась его поймать. Он был неуловим. В 1832 году его все же арестовали. Помещики служили молебны в надежде, что избавились от непримиримого врага. Но ликование длилось недолго. Тобулток бежал из заключения и снова наводил ужас на богачей, отнимал у них имущество, деньги и раздавал все это беднякам. Через год бесстрашный гайдук вновь был арестован, но и тогда он бежал с кандалами на ногах. В 1834 году Тобултока во время преследования тяжело ранили в голову, он упал, потерял сознание. Тогда его заковали в ручные и ножные кандалы, посадили в тюремный замок. Двадцать пять солдат несли службу вокруг одиночной камеры, в которой был заточен тяжело раненный герой. Царская власть предала его мучительной казни.

Повесть о жизни и подвигах Тобултока вызвала у Лазо горячие споры на одной из встреч с товарищами.

— А вот послушайте, друзья, какое нежное сердце было у этого человека, — сказал Сергей. — Вы все читали, я знаю, но мне хочется напомнить вам его письмо к любимой девушке: «Совершенство мое, красота зеленых Кодр, фея милой Бессарабии. Я, Тобулток, жду тебя в саду. То слово, которое столько берег, красивое слово «люблю», сказать тебе я должен — так суждено. В первый раз я вижу тебя и не могу уйти отсюда. Если ты настолько добра, принеси счастье человеку, который для этого счастья и для счастья народа живет, подари несколько минут свидания…»

Все восхищались героизмом Тобултока, его бескорыстным служением простым людям.

— А все-таки он разбойник, — сказал один гимназист.

— Какой же он разбойник! — горячился Сергей. — Благороднейший человек. Ведь он все раздавал бедным!

— Раз отнимал у других, значит разбойник, — настаивал гимназист. — Какое он имел право грабить людей, сжигать их дома? Это варварство.

— А какое имели право богачи грабить народ, заставлять его работать на себя? — не унимался Сергей.

Повесть о Тобултоке вызвала жаркие споры о правах человека на жизнь, на месть за обиду и унижение; говорили о том, имеет ли человек право пользоваться трудом своего ближнего.

Поздно закончилась дискуссия о гайдуке.

Ночной сторож Кирилл Кокорез отбивал своей колотушкой двенадцать ударов, когда молодежь расходилась по домам.

Сергей вышел подышать свежим воздухом. Так часто бывало. Увлекшись чтением или химическим опытом, он просиживал у себя в комнате до полуночи, а потом перед сном выходил в сад полюбоваться звездами, послушать едва ощутимый шелест листьев. Он любил южные ночи, когда утихал ветер, подымавший днем на улицах Кишинева столбы пыли, и можно было насладиться тишиной, предаться раздумью о жизни, о будущем.

— Вечер добрый! — окликнул его сторож.

— Здравствуй, Кирилл, — приветливо ответил Сергей.

— О чем вы все по ночам спорите? — спросил Кокорез.

— О книгах, Кирилл, о людях.

— Обошла меня жизнь грамотой! — со вздохом заметил сторож. — Чудно даже, как это по закорючкам люди постигают про все на свете. Великое дело — книжки читать, барин.

— Какой я тебе барин, — смущенно сказал Сергей. — Я такой же, как и ты, человек. Правда, родичи фамилию мне дали дворянскую. Но сердце такое же, как у тебя. Да и желания, вероятно, такие же.

Но тут же подумал, что выразился не совсем точно. Как может он, дворянин, «барин», желать того же, чего желает Кирилл, если Кирилл получает крохи с барского стола, а он, «барин», имеет все, имеет гораздо больше того, что необходимо.

«Почему одни богатые, а другие бедные?» К этой мысли он часто возвращался и в детстве и в юные годы. А когда в одном из рассказов Чехова он прочел рассуждения о том, что меньшинство является для большинства паразитом и насосом, высасывающим из него хронически лучшие соки, он долго не мог забыть этих слов. Мысль о том, что его самого можно отнести к «меньшинству», к «паразитам», болезненно отзывалась в его постоянно думающей, беспокойной голове.

«Вольнодумство» кишиневских гимназистов доставляло тогдашним городским властям немало хлопот и огорчений. А тут еще и среди преподавателей оказались подозрительные люди. Не нравилось, очень не нравилось дирекции гимназии, что учитель русского языка Иван Петрович Зеленев не в меру щедро и откровенно разъясняет своим питомцам положение крестьян в России. Не раз Ивану Петровичу указывали на нарушение учебной программы. Случалось, что иной раз даже сам губернатор «невзначай» заглядывал на уроки Зеленева.

Но были и преподаватели иного толка. Их очень не любили гимназисты. Особую неприязнь учащиеся питали к учителю немецкого языка Гейдоку.

Это был сухой, злой человек. По складу характера ему более подходила должность тюремщика, чем деятеля на ниве просвещения. Бросит какой-нибудь гимназист в его сторону недружелюбный взгляд — пиши пропало. Гейдок начинал преследовать юношу, старался на экзаменах сбить его с толку, как говорят, «загнать в трубу».

Однажды разыгралась трагедия. Гимназист Кондратский, не выдержав издевательств Гейдока, покончил жизнь самоубийством. Это вызвало большие волнения. На похоронах товарища Сергей Лазо и другие гимназисты выступили с гневными речами против недопустимого отношения учителя к своим воспитанникам.

Началась своеобразная забастовка. На очередном уроке весь класс отказался отвечать Гейдоку. Директор гимназии созвал экстренное заседание педагогического совета. Всему классу решили поставить в третьей четверти 1910/11 года тройку по поведению. Лазо занимался в параллельном классе и избежал наказания. Но на другой день к директору явилось несколько гимназистов во главе с Сергеем.

— Мы пришли к вам, господин директор, с одной просьбой, — заявил Лазо.

— Слушаю вас, — сказал директор, окинув посетителей испытующим взглядом.

— Мы просим нам также поставить тройку по поведению.

Директор опешил.

— Я не совсем вас понимаю, молодые люди. Насколько мне известно, вы не принимали участия в бунте на уроке немецкого языка.

— Это не имеет значения, господин директор, — объяснил Сергей. — Мы все согласны с поведением наших товарищей, отказавшихся отвечать господину Гейдоку после того, что произошло с Кондратским.

Их просьба была удовлетворена. Но после этого визита инспектору-надзирателю Ковальскому поручили строго следить, где бывает Лазо, с кем встречается, о чем беседует, что читает, и обо всем докладывать начальству. Успехи Ковальского были, видимо, очень невелики, потому что в журнале за первую четверть 1911/12 учебного года против фамилии учащегося восьмого класса Сергея Лазо значится взыскание «за манкировку уроков и посещение… катка». И только.

Знакомство с произведениями революционных демократов, наблюдения за  окружающей действительностью все более укрепляли в сознании юноши  убежденность, что мир устроен несправедливо.

«Надо все изменить. Все! Изменить во что бы то ни стало. Но как?..».

Представления  об этом у Сергея были в ту пору очень наивны. Понимая огромную роль  науки в жизни общества, он думал, что научные открытия могут как-то  помочь создать лучший, более справедливый порядок в жизни.

— Послушай,  Юрка, — говорил Сергей своему неизменному и неразлучному другу  Булату. — А что, если авторы всех научных открытий не будут продавать их  капиталистам, а отдадут безвозмездно народу? Как ты думаешь? Ведь тогда  можно будет перестроить мир, правда?

Но когда друзья пытались  разобраться в том, что же изменится в жизни, если ученые и передадут  народу свои открытия, они еще более запутывали и без того очень неясный  для них вопрос.

Это и понятно. Ведь в те годы ни Сергей, ни его  друг не имели еще никакого представления о классовой борьбе. Книги  Маркса, Энгельса, произведения Ленина были еще неизвестны Сергею.

В 1912 году в Кишиневе отмечали столетие присоединения Бессарабии к  России. Местные власти всеми силами старались приукрасить свою столицу,  сделать ее праздничной, веселой, нарядной. А это было не так просто.  Паперти собора, церквей, входы магазинов, ресторанов, перекрестки улиц  были заполнены оборванными, голодными стариками, женщинами, детьми,  просившими милостыню, и это нарушало всю красоту и прелесть чистого  зеленого города.

И вот появился приказ полицмейстера, запрещающий в  юбилейные дни пребывание в Кишиневе нищих и беспризорных. По недомыслию  градоправителей этот приказ был вывешен на заборах, афишных тумбах, на  стенах домов.

Как вспоминает соученик Лазо по гимназии И. Козловский, Сергей был глубоко возмущен.

— Ну  скажи, Ваня, — говорил он. — Разве от того, что голодным людям запретят  просить милостыню на кусок хлеба в Кишиневе, они перестанут  существовать?.. Какая мерзость, какая тупость издавать такие приказы!..

В последнем классе гимназии Лазо не стеснялся уже открыто выражать свою неприязнь к царской власти.

Когда  в Кишиневе начали организовывать «потешные полки» для укрепления  пошатнувшегося авторитета самодержавия и усиления любви и верности к  царю и престолу, Сергей решительно отказался вступить в такой полк и  отнесся к этой затее, по свидетельству современников, с иронией и  насмешкой.

Интересен и такой факт, отмеченный одним из гимназистов той поры А. Штейном.

Летом  1912 года после окончания гимназии весь класс должен был  сфотографироваться. По традиции, молодые люди снимались в гимназической  форме с нагрудными значками, выдаваемыми вместе с аттестатами зрелости.  Значок этот представлял собою ромбик, в верхней части которого был  изображен двуглавый орел — символ самодержавия.

Пришел фотограф.  Все выпускники были в аккуратно выглаженных костюмах, на груди у каждого  красовался ромбик. Лазо намеревался прийти на съемку без ромбика в знак  протеста против самодержавия, но друзья советовали ему не делать этого,  чтобы не вызывать излишних подозрений, — ведь он и так был на примете у  гимназического начальства. Но когда фотограф навел объектив и сказал:  «Приготовились», — Сергей незаметно снял ромбик и зажал его в кулаке.  Его примеру последовали и многие гимназисты, не пожелавшие сниматься с  двуглавым орлом на груди. 

Сергей окончил гимназию с прекрасными отметками.

Путь к  высшему образованию ему был открыт, но куда итти? Он любил историю и  философию, химию и физику. Ну, а машины, техника? Разве есть что-нибудь  более интересное и увлекательное? Французский, немецкий… чудесные языки!  Может быть, заняться филологией?.. Нет! Конечно, техника, машины.  Языками, историей можно заниматься попутно. А где учиться? Некоторые его  товарищи уехали в Киев, Харьков…

Лазо влекло в столицу. Он много  читал о происходивших там революционных событиях, в память глубоко  врезалось 9 января 1905 года, и ему казалось, что в Петербурге, быть  может, он скорее найдет ответ на мучительный вопрос: где же искать  правду? Его страстная нетерпеливая натура стремилась к тому, чтобы  скорее занять свое место в борьбе за правду на земле.

— Не кажется  ли тебе, Юрий, — говорил он Булату, — что наши души не приспособлены  для растительной жизни? Мы должны найти свой духовный путь и сжечь себя  на нем без остатка.

И в конце июля, тепло простившись со своими друзьями, Сергей Лазо уехал в Петербург.

Фрагменты из книги:
М. Губельман. Лазо. — М.: Молодая гвардия, 1956. — (ЖЗЛ) — 280 с.