Перец Маркиш и советская литература на идише
Историк литературы Михаил Крутиков описал эпоху в биографиях пяти авторов и разобрал их важнейшие произведения
Истоки советской литературы на идише
Советская литература на идише выросла из еврейской культуры Восточной Европы XIX — начала XX века. Ей предшествовали два поколения еврейских писателей, самыми известными из которых были Менделе Мойхер-Сфорим (Шолом-Яков Абрамович, ок. 1836 — 1917) и Шолом-Алейхем (Соломон Рабинович, 1859–1916). За сравнительно короткое время — гораздо быстрее, чем русская и другие европейские литературы, — литература на идише проделала путь от просвещения через реализм к модернизму. В начале XX века все эти направления еще сосуществовали, но молодое поколение модернистов стремилось идейно и эстетически отделиться от своих старших современников.
Еще одной особенностью литературы на идише была ее география. К началу XX века сложилось несколько крупных литературных центров: Варшава, Одесса, Вильно, а также Нью-Йорк — быстрорастущий центр еврейской эмиграции из Российской империи. До Первой мировой войны книги и люди могли довольно свободно перемещаться в этом общем культурном и географическом пространстве.
Киев до революции 1917 года не занимал заметного места на мировой карте еврейской культуры. Шолом-Алейхем покинул Киев после погрома в октябре 1905 года и больше туда не возвращался. После его отъезда здесь возникло несколько кружков еврейской молодежи, увлекавшейся литературой и искусством. Участники кружков происходили из украинских местечек и приехали в Киев на учебу или в поисках работы. Самые заметные из них — прозаики Давид Бергельсон и Пинхас Каганович (известный под несколько претенциозным псевдонимом Дер Нистер, что значит «скрытый») и поэты Давид Гофштейн и Ошер Шварцман. Через несколько лет к ним присоединились поэты Лейб Квитко и Перец Маркиш. Это неформальное содружество вошло в историю под названием «киевская группа», и впоследствии его участники стали ядром советской еврейской литературы. При всем стилистическом разнообразии, литераторов «киевской группы» объединяла общая эстетическая программа: они стремились расширить тематический диапазон и жанровый репертуар еврейской культуры, открыв ее всевозможным современным влияниям и отказавшись от подчинения какой бы то ни было идеологии.
Революция и национально-культурная утопия
Именно эта программа оказалась востребована в новых революционных условиях и была институализирована в рамках созданной в 1918 году организации «Культур-лига» — своего рода «министерстве еврейской культуры» в Украинской народной республике. Теперь перед еврейскими модернистами: литераторами, художниками, режиссерами и актерами — стояла практическая задача культурного строительства. Программа «Культур-лиги» была созвучна тогдашним грандиозным планам переустройства всего мира. Манифест организации гласил: «„Культур-лига“ — это провозвестие новой нации, выходящей из мрака подполья к солнечному свету мировой культуры». При этом речь шла не просто о «просеивании общечеловеческой культуры через темперамент одной отдельной нации», задача была более амбициозная: «пересадить новую культуру на старую почву, создать сплав нашей истории, живущей в нас, с культурой нового времени».
Внешние условия для такого начинания были самые неблагоприятные: разруха, Гражданская война, политическая нестабильность, слабость молодого государства, а самое страшное — кровавые еврейские погромы, учиняемые как украинскими националистами, так и белогвардейцами, а иногда и красноармейцами. Настроение этого времени, в котором мессианская надежда на обновление сочеталась с остро переживаемыми страданиями, породило уникальный по своей выразительности художественный язык. Этот язык нашел выражение в сочетании слова и образа. Тексты Квитко, Маркиша, Дер Нистера вступают в живой диалог с графикой Марка Шагала, Эль Лисицкого, Натана Альтмана, Иосифа Чайкова.
Еврейская литература и советская реальность
В силу исторических обстоятельств программа «Культур-лиги» осталась нереализованной. С установлением советской власти в Киеве «Культур-лига» была «коммунизирована» и перестала существовать как автономная организация. Ее отдельные институции, такие как кооперативное издательство и Еврейская художественно-промышленная школа, просуществовали до конца 1920-х годов. Однако основные творцы и деятели «Культур-лиги» эмигрировали в Польшу, Германию или Палестину. В целом они положительно относились к революции, но их не устраивал идеологический контроль со стороны еврейских коммунистов. Большинство из них вернулись во второй половине 1920-х годов в СССР и нашли свое место в советской культуре. Причины их возвращения были различными: у кого-то личные обстоятельства, кто-то не нашел себе места за границей, кого-то привлекали новые открывшиеся возможности в советской литературе. В 1930-е годы Квитко, Маркиш и Бергельсон поселились в Москве, Гофштейн жил в Киеве, а Дер Нистер — в Харькове. В 1934 году все они стали членами Союза писателей СССР, что дало им возможность издавать свои произведения и пользоваться различными материальными благами. Сочинения Квитко вошли в канон детской литературы, романы Бергельсона и стихотворения Маркиша издавались на идише и в переводах на русский язык, их пьесы ставились в Московском государственном еврейском театре и еврейских театрах в других городах. Жившие на Украине Гофштейн и Дер Нистер не имели такой широкой всесоюзной известности, но на идише их книги выходили регулярно. В 1939 году 172 советских писателя были награждены орденами, среди них было пять еврейских, трое из которых — Маркиш, Квитко и Гофштейн — были членами «киевской группы».
Политической кульминацией их карьеры стал созданный в 1942 году Еврейский антифашистский комитет (ЕАК). Среди направлений деятельности комитета, помимо пропаганды, направленной на мобилизацию поддержки СССР зарубежными еврейскими общинами, была и программа послевоенного возрождения еврейской культуры в в Советском Союзе, отчасти созвучная идеям «Культур-лиги». Эта история закончилась внезапно и трагично разгромом ЕАК и полной ликвидацией еврейской культуры в СССР. Бергельсон, Квитко, Маркиш и Гофштейн были расстреляны 12 августа 1952 года; Дер Нистер умер в лагере в 1950 году.
Перец Маркиш, наверное, самая известная фигура в советской литературе на идише. Следуя Маяковскому, он «во весь голос» провозгласил наступление новой эпохи в еврейской поэзии: она должна служить отражением катастрофических изменений, произошедших в мире после Первой мировой войны и революции в России. Со временем страстный накал поэзии Маркиша несколько угас и он успешно вписался в рамки советской литературы, не утратив при этом выразительность своего поэтического языка и яркость образов. К сожалению, ни то ни другое не спасло его от расправы, когда в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета были расстреляны все главные представители советской еврейской литературы.
Перец Давидович Маркиш родился в бедной семье в местечке Полонное на Волыни (Украина). Учился в хедере , рано покинул дом, перебивался случайными заработками, в том числе был хористом у странствующего кантора . Служил в армии во время Первой мировой войны. В 1917 году в Киеве он познакомился с литераторами «киевской группы», открывшими ему поэзию модернизма и авангарда. По воспоминаниям критика Наума Ойслендера, Маркиш пришел в восторг от стихотворений Маяковского. В 1919–1920 годах вышли первые четыре сборника стихотворений Маркиша. Его ранняя поэзия эклектична по своему стилю и тематике. Подробные элегические описания украинской природы и детства в поэмах «Волынь» и «Штифериш» («Шалость») соседствуют с ужасающими по детальности описаниями погромов во время Гражданской войны на Украине. В поэме «Ди Купэ» («Куча») о погроме в украинском местечке Городище Маркиш изобразил апокалиптическую картину мира, все моральные и метафизические основания которого были разрушены.
В 1921 году Маркиш переехал в Варшаву и получил польское гражданство. Однако и там он остался верен идеям революции и призывал новую еврейскую поэзию «зажечь Европу жарким дыханием классической русской катастрофы и затопить весь мир ее творческим хаосом». В Варшаве он приобрел известность как член радикальной литературной группы «Халястра» («Банда»), в которую вместе с ним входили поэты-экспрессионисты Ури Цви Гринберг и Мейлех Равич, а также прозаик Исроэл-Иешуа Зингер (старший брат будущего нобелевского лауреата и самого знаменитого писателя на идише XX века Исаака Башевиса Зингера). Радикальность «Халястры» выражалась среди прочего в выборе поэтических образов. Одним из таких «скандальных» и для евреев, и для христиан образов был Иисус, представленный в стихотворениях Гринберга как еврей, пострадавший за свой народ от рук христиан. Больше чем через 30 лет подобная ассоциация возникнет и в стихотворении Маркиша на смерть Михоэлса.
В журнале «Халястра» Маркиш так описал ту эпоху: «О каменную стену вечности бьется опутанная электрическими проводами железная голова выкованного в огне двадцатого столетия. Его дикие, рваные и искалеченные слова и звуки слипаются и разлетаются по ветру, как окровавленное мясо по снежном полотну. На проводах наших бровей повисла красная иллюминация». В Варшаве объектом поэзии Маркиша становится большой город, пространство которого подвергается своего рода аналитическому разложению в различных, меняющихся перспективах. В статье-манифесте «Эстетика борьбы в современной поэзии» Маркиш так передавал это ощущение современного города: «Человек не идет. Он бежит, как будто его кто-то гонит и как будто он хочет кого-то схватить. А со всех сторон на него расставлены подстерегающие сети. Там электрические и паровые машины с трехэтажными автобусами, как стальные демоны и черти. Здесь манифестации людских толп, подобные потокам лавы, льющейся из сердца города». Природа по-прежнему привлекает Маркиша, но теперь он видит ее через призму конфликта, а не гармонии. Принцип такой поэтики Маркиш сжато сформулировал в первом выпуске журнала «Халястра»: «Наша мера не красота, а ужас».
Критик Нахман Майзиль писал о Маркише в 1921 году:
«Повсюду, почти во всех своих стихах, фигурирует он сам, он и весь мир, он и все, что его окружает. Все отражается в нем, все борется в его сердце и душе. Он не приходит со стороны, как наблюдатель, он не рисует природу, мир, дни и ночи спокойными красками и штрихами. Он ни на минуту не может отделить себя от того, что его окружает. Все связано и сплетено в нем, в его бурлящем существе. Поэтому он не может изображать и описывать спокойно и объективно. Его трудно отделить от его творчества. Он как бы захвачен непрекращающимся потоком своего творческого духа, который затопляет все берега его „я“. Этот непрекращающийся поток заливает у Маркиша ограды и берега, и часто в его стихах случаются водовороты, которые захватывают все в дьявольском кружении, и все теряется в этом диком смешении, остаются только сутолока, нагромождение, хаос».
В начале 1920-х годов Маркиш побывал в Берлине, Париже, Лондоне, посетил Палестину, заезжал в СССР, где и поселился окончательно в 1926 году. Здесь он успешно приспосабливает свой богатый стилистический репертуар к новым советским условиям. Он сочиняет пространные поэмы, романы и пьесы, в которых тема конфликта разрешается в ключе классовой борьбы. Сатирическая острота в изображении вредителей иногда переходит в гротеск на границе с абсурдом, как, например, в образе колхозного конюха Аншеля в поэме «Смерть кулака» (1935). По сценарию Маркиша о еврейском рабочем-каменщике, вернувшемся из США в родную Белоруссию, в 1932 году был снят единственный в СССР звуковой фильм на идише — «Возвращение Нейтана Беккера». В фильме сыграл Соломон Михоэлс. В стороне от этого потока соцреалистической продукции — написанная в стол экспрессионистская поэма «Дер ферцикйерикер ман» («Сорокалетний») — метафизическая рефлексия о состоянии человечества, выполненная в стиле пророческого видения.
Вскоре после возвращения в СССР Маркиш поселился в Москве, где стал популярной фигурой в русской писательской среде. Он был знаком с Бабелем, Ахматовой, Мандельштамом, Пастернаком. К концу 1930-х годов Маркиш стал самым известным и успешным среди советских еврейских писателей. В 1938 году он был избран секретарем Московского объединения еврейских советских писателей при Союзе писателей СССР, а в 1939-м награжден орденом Ленина.
Маркиш одним из первых среди советских еврейских поэтов еще до начала немецкого вторжения в СССР отразил в своей поэзии надвигающийся холокост. По понятным политическим причинам эти произведения (среди них — поэма «Танцовщица из гетто») не могли быть опубликованы в 1940 году и появились в печати уже во время войны. В это время в его поэзию возвращается библейская образность и стилистика, но уже в национальном трагическом и героическом ключе. В эпической поэме «Война» традиционный образ еврея как вечного странника преобразуется в фигуру советского героя, офицера Гурария (гур арье — «молодой лев» на иврите), прошедшего через все испытания войны. Последним значительным произведением, появившимся в советской печати при жизни автора, были два стихотворения из цикла «Михоэлсу — неугасимый светильник». Этот цикл стал своего рода реквиемом по всей уничтоженной советской еврейской культуре. Монументальный роман «Трот фун дойрес» («Поступь поколений»), написанный в 1948 году, не был опубликован при жизни автора, но был сохранен его семьей и вышел в Москве в 1966 году.
В 1949 году Маркиш, как один из руководителей Еврейского антифашистского комитета, был арестован, а в 1952 году — расстрелян.
Биографический очерк о Переце Маркише из коллекции Еврейского музея и центра толерантности
Разбор
«Михоэлсу — неугасимый светильник» (1948)
Перевод Аркадия Штейнберга
3.
Разбитое лицо колючий снег занес,
От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы.
Но вытекли глаза двумя ручьями слез,
В продавленной груди клокочет крик упрямый:
— О Вечность! Я на твой поруганный порог
Иду зарубленный, убитый, бездыханный.
Следы злодейства я, как мой народ, сберег,
Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.
Сочти их до одной. Я спас от палачей
Детей и матерей ценой моих увечий.
За тех, кто избежал и газа, и печей,
Я жизнью заплатил и мукой человечьей!
Твою тропу вовек не скроют лед и снег.
Твой крик не заглушит заплечный кат наемный,
Боль твоих мудрых глаз струится из-под век.
И рвется к небесам, как скальный кряж огромный.
«Михоэлсу — вечная свеча у гроба»
Перевод Валерия Слуцкого
3.
На дорогом лице засыпал раны снег,
Чтоб не были они покрыты мраком ночи,
Но боль взывает сквозь недвижность мертвых век,
И скорбный крик в груди растоптанной клокочет:
«О Вечность, приглядись к кровавому клейму,
Свидетельством стою перед твоим порогом, —
Узнай, так суждено народу моему
Истерзанным брести по всем земным дорогам.
Мой крик в тебя вонзится, омрача
Покой твоей надмирности. Запомни,
Что каждая из ран, рассекшая лицо мне,
Мать и дитя спасла от палача…»
Не скроет снег следов злодейской своры,
И в миг убийства взор твой не погас;
Вздымаясь криком, боль разбитых глаз
Сквозь веки рвется, точно к небу — горы.
Подстрочный перевод
3.
Покрыл снег раны на твоем лице,
Чтобы тебя не тронула тень мрака,
Лишь в твоих глазах, мертвых, бушует боль,
И кричит боль из твоего сердца растоптанного:
«Я приду, Вечность, на твой поруганный порог
Со знаком убийства и хулы на лице,
Как бредет мой народ на пяти шестых мира, —
Отмеченный топором и ненавистью — чтобы ты узнала его.
Чтобы ты его прочитала, врезала в себя,
Запомнила со своим недоступным равнодушием:
За каждую рану на моем разбитом лице
Мать с ребенком избежали палачей…»
О, тебя не заглушила рука убийства,
Снег не скрыл ни малейшей черты;
Боль разбитых глаз твоих взывает,
Из-под век рвется она, как горы — к небу.
Этот цикл подводит своего рода итог поэтическому творчеству Маркиша, объединяя элементы его раннего и позднего стиля. Он состоит из семи стихотворений. Первое и седьмое были опубликованы в московской газете «Эйникайт» 17 января 1948 года, то есть через пять дней после убийства Соломона Михоэлса в Минске.
Цикл очень сложен и по содержанию, и по форме. Часть цикла представляет собой своего рода прощальную элегию, написанную под впечатлением от убийства и торжественных похорон Соломона Михоэлса. Как известно, официальной версией его смерти считалась автомобильная катастрофа. Однако странные обстоятельства этой смерти уже тогда вызывали сомнения.
Сейчас принято интерпретировать поэму Маркиша как намек на то, что убийство было инспирировано властями. Такое прочтение предполагают и оба русских перевода. У Штейнберга это «заплечный кат наемный», у Слуцкого — «злодейская свора».
При этом в 1952 году, во время одного из судебных заседаний по делу Еврейского антифашистского комитета, Маркиша обвинили в том, что он изобразил Михоэлса — к тому времени официально заклейменного как «буржуазный националист» — как Мессию, пострадавшего за свой народ. Такое прочтение (по-видимому, предложенное суду одним из экспертов) на самом деле гораздо ближе к истине и свидетельствует о глубоком понимании поэтики Маркиша.
Cтоит помнить, что ни «заплечного ката наемного», ни «злодейской своры» нет в оригинале: там речь идет не о конкретных убийцах, а о некоей «руке убийства» как своего рода руке трагической судьбы.
В действительности цикл, а точнее стихотворения со второго по шестое, изображают Михоэлса как жертву, погибшую за свой народ, и связывают его смерть с трагедией холокоста. Образный язык цикла возвращает читателя к экспрессионистской поэтике начала 1920-х годов, в которой человеческое тело служило ареной последней апокалиптической битвы мировых сил. В соответствии с этой поэтикой искалеченное лицо Михоэлса оказывается воплощением безвинной жертвы всего еврейского народа, пострадавшего в холокосте, подобно обезображенным жертвам погромов в Восточной Европе 1919–1920 годов.