Перец Маркиш и советская литература на идише. Лев Квитко
- Начало здесь
«Лев Квитко, написавший немало отличных стихов для взрослых, был и остается любимым поэтом советской детворы» — в этой фразе, которая принадлежит Сергею Михалкову, таится некоторая недосказанность. Действительно, детские стихи Квитко выходили миллионными тиражами в переводах на русский и другие языки народов СССР и на них выросло несколько поколений советских граждан. А вот кто читал его «отличные стихи для взрослых»? До начала 1930-х годов Квитко был известен прежде всего как «взрослый» поэт, мало того — «поэт ужаса и теней, глухого беспокойства, слепого страха перед путаницей жизненных явлений», как писал о нем историк еврейской литературы Залман Рейзен. Между тем такая перемена — от мрачного к светлому и радостному — противоречива лишь на первый взгляд.
Лев (Лейб) Моисеевич Квитко родился в местечке Голосков Подольской губернии (теперь — село Голосково, Николаевская область, Украина). В ответ на вопрос московского литературоведа Арона Гурштейна о дате рождения Квитко писал: «В каком году я родился, я и сам не знаю. Я рос без родителей и вне дома». В десять лет Квитко начал работать и много странствовал по Южной Украине, жил в Николаеве, Херсоне, Одессе, Умани.
Первые стихотворения Квитко появились в рукописном журнале, который он издавал в Умани со своими друзьями, в будущем известными советскими поэтами Эзрой Фининбергом и Моисеем Хащеватским. Около 1917 года Квитко приехал в Киев — в изготовленной им самим одежде, шляпе и обуви — и был принят молодыми литераторами «киевской группы» как самородный народный талант.
В следующие три года Квитко опубликовал четыре сборника стихотворений для детей и два сборника «взрослой» поэзии. В 1918 году он женился, а через год в Умани его семья пережила погром , который стал темой поэтического сборника «1919» (Берлин, 1923).
Еще в 1917 году Квитко писал Моисею Хащеватскому: «Жизнь была бы великолепна, мир — изумителен, если бы мы сами не угробили все это. Мы забрели куда-то в сторону, а потом шли этим путем все дальше и дальше, с расширенными от страха глазами, наполовину захлебнувшиеся в той зловонной пропасти, куда мы сами себя загнали, и все же — мы унесли с собой ядрышко нашего прошлого счастья, одну жемчужину нашего сгинувшего богатства — романтизм».
В отличие от своих друзей по «киевской группе», например Гофштейна, в ранней поэзии Квитко не чувствуется влияний каких-либо определенных литературных направлений. Он черпал вдохновение из еврейского и славянского фольклора, разрабатывая на его основе свой собственный поэтический язык. Образность его ранних стихотворений отличается яркостью и наглядностью, но ее смысл не всегда легко расшифровать. В сумрачных образах Квитко таятся впечатления его детства, проведенного в тяжелой работе и странствиях по городам и местечкам юга Украины. При этом сам Квитко полагал, что из-под его пера — на тот момент — не вышло «ни одного пессимистического стихотворения». Свой творческий метод он называл «мой романтизм» и утверждал, что он позволяет ему «извлекать из-под тяжести вековых руин жизнь действительную, истинную». Революция и Гражданская война, естественно, только усложнили эту задачу. Квитко на видел своего места в новом мире: «Проходят толпы, проходят облака / Мимо меня, постороннего, маленького. / Мне места нет ни у плетня, ни у дороги».
Белорусские народные сказки в пересказе Льва Квитко. Иллюстрации Эль Лисицкого. Берлин, 1923 год
Musée d’art et d’histoire du Judaïsme
В 1921 году Квитко уехал через Каунас в Берлин, затем в Гамбург, где вместе с Дер Нистером работал экспедитором в советском торговом представительстве, вступил в Коммунистическую партию Германии. В Берлине под эгидой Еврейского отдела Наркомпроса вышли сборники украинских и белорусских народных сказок для детей в пересказе Квитко. Иллюстрации Эль Лисицкого к этому сборнику считаются классикой авангарда.
Но вершиной раннего творчества Квитко стала книга «1919», вышедшая в Берлине в 1923 году. В предисловии он противопоставлял свою книгу прежней традиции поэзии о погроме, от Бялика до Маркиша: «Будет мучительной ошибкой, если мою книгу — мгновения на тонком-тонком острие между „быть“ и „не стать“ — воспримут как поэзию, как стихи о погромах. Подобно тому как жуткий детский страх тонок, подлинен и ясен — также и боль, испуг, солнечный свет, кровопролитие 1919 года — также и подлинные мгновения». Минималистская поэтика сборника, лишенная всякой орнаментации, построена на контрасте между повседневностью местечкового быта и острым переживанием экзистенциальной покинутости человека перед лицом насилия и смерти.
В 1925 году, опасаясь ареста за свою коммунистическую деятельность, Квитко вернулся в СССР. Он поселился в Харькове, в то время столице УССР, вошел в редколлегию еврейского литературного журнала «Ди ройте велт» («Красный мир»). К концу 1920-х Квитко становится самым популярным детским еврейским поэтом, количество его книг для детей на идише исчисляется десятками. Квитко был дружен с украинским поэтом-модернистом Павло Тычиной, который переводил его стихи на украинский язык, однако русскому читателю он в то время был практически неизвестен.
В 1929 году Квитко оказался в центре скандала из-за своего поэтического «шаржа» на Моисея Литвакова — влиятельного партийного функционера и редактора центральной еврейской газеты «Дер Эмес» («Правда»), выходившей в Москве. Сатирическое изображение Литвакова в виде «птички-вонючки», которая портит все вокруг себя, было истолковано с подачи пролетарских критиков как антисоветский политический выпад. Квитко был изгнан из журнала «Ди ройте велт», и ему пришлось отправиться рабочим на строительство Харьковского тракторного завода. О строительстве этого завода Квитко написал целую поэму под названием «Ин трактор-цех» («В тракторном цеху», 1931), однако она тоже не была одобрена пролетарской критикой.
Ситуация изменилась в 1932 году — после ликвидации литературных ассоциаций и объединений, в том числе пролетарских, и создания Союза советских писателей. Квитко удалось вернуться в литературу — благодаря покровительству Корнея Чуковского, впервые прочитавшего его детские стихи в украинских переводах. В 1932 году Квитко из Харькова переехал в Киев, а в 1936 году — в Москву. Его детские стихи начинают переводить Чуковский, Маршак, Михалков, Заболоцкий, Светлов и другие видные советские поэты, а книги издаются миллионными тиражами не только на русском, украинском, но и на языках других народов СССР — в том числе и во многом автобиографический роман «Лям и Петрик», рассказывающий о скитаниях двух мальчиков, еврейского и украинского. Эта «книга увлекательная, жгучая», как охарактеризовал ее Чуковский, — одно из самых мрачных и «недетских» произведений советской литературы для детей.
С этого момента начинает складываться репутация Квитко как одного из самых популярных советских детских поэтов, затмившая его раннее «взрослое» творчество, до сих пор практически неизвестное русскому читателю.
В отличие от «взрослой» поэзии, детские стихотворения Квитко отличаются простотой формы и ясностью содержания. Страхи, прежде принимавшие облик диких зверей, благополучно успокаиваются: «А куда ж медведь пропал? / Кончились тревоги — / Спит в своей берлоге» («Медведь в лесу», 1928, пер. Е. Благининой). Советский писатель Эммануил Казакевич (начинавший свою литературную карьеру на идише и затем перешедший на русский язык) удачно назвал эту новую всепроникающую, упорядочивающую и гармонизирующую силу — «пансоветизм». Причастность этой силе позволяет простым советским людям побеждать природу, которая прежде была источником ужаса. Маленький бородатый колхозник Эзра усмиряет грозного степного быка одним словом: «И с мычаньем, пристыженный, / В руки сам дается бык» («Эзра и бык», 1936, пер. В. Державина). Природа подчинилась человеку, а человек подчинился порядку, установленному советской властью, высшим воплощением которой явился Сталин.
Стихотворение Льва Квитко «Колыбельная» в журнале «Мурзилка». Март 1937 года © Детиздат ЦК ВЛКСМ
Подчинение советскому порядку избавляет ребенка от страха смерти и готовит его отдать жизнь за родину:
Товарищ Ворошилов,
Я быстро подрасту
И стану вместо брата
С винтовкой на посту.
Кульминацией этого синтеза стало стихотворение «Колыбельная» (1937), в котором, по словам Чуковского, Квитко «превзошел себя». В отличие от обычной колыбельной, это стихотворение обращено не к ребенку, а к его маме, то есть оно написано от лица будущего поколения к предыдущему. Пятилетний сын рассказывает ей о ночных кошмарах, в которых его мучили злые звери, волки и раки. Но все они были развеяны чудесным видением вождя в образе отца:
Настежь открылись ворота Кремля,
Кто-то выходит из этих ворот,
Кто-то меня осторожно берет
И подымает, как папа, меня,
И обнимает, как папа, меня.
И сразу мне весело стало!
…А кто это был?
Угадала?
Любопытно заключительное замечание Чуковского в его хвалебной заметке, вышедшей в газете «Вечерняя Москва» в 1937 году: «Главное, что она [„Колыбельная“], так сказать, с натуры». Была ли в этих словах скрытая ирония, или это только сейчас нам так кажется?
В 1934 году Квитко был избран делегатом Первого съезда советских писателей, в 1939 году был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Во время войны Квитко работал в Еврейском антифашистском комитете и газете «Эйникайт» («Единство»), в 1946 году он сменил Переца Маркиша в должности секретаря Московского объединения еврейских писателей при Союзе писателей СССР. Квитко был арестован в 1949 году и расстрелян вместе с другими руководителями ЕАК 12 августа 1952 года. После реабилитации ЕАК в 1955-м стихи Квитко снова стали переиздаваться массовыми тиражами. Однако до 1988 года в СССР было запрещено упоминать в печати о расправе над ЕАК. Официальная формулировка звучала, например, так: «Безвременная смерть вырвала из наших рядов поэта-коммуниста Льва Квитко» (Сергей Михалков).
Стихи Льва Квитко в путеводителе по детской поэзии ХХ века
Разбор
У Квитко есть два стихотворения, две «скрипочки», на примере которых хорошо видны различия между «ранним» Квитко и тем Квитко, который известен русскому читателю.
«Я из коробочки строгаю скрипочку…» (1919)
Перевод Валерия Дымшица (специально для Arzamas)
Я из коробочки строгаю скрипочку,
Ее я ладить стал, встав до зари.
Сперва в коробочке лежали спичечки,
Я ладить скрипочку стал до зари.
Ой, непогодушка, за дверью ты постой,
Еще я должен низ полировать.
Ой, смерть с большой косой, прошу тебя, постой,
Еще я должен верх полировать.
Еще я штифтики не вставил в шейку ей,
Еще я струночки не натянул,
Уже в соседский дом убийцы ломятся,
И рубит нашу дверь убийцы взгляд.
Лишь волосок возьму с твоей головушки.
Готова скрипочка, смычок готов.
Ой, эта скрипочка для бледной деточки,
Чтоб с этой скрипочкой ты был здоров.
От папы скрипочка, смычок от мамочки.
В руках у деточки смычок гудит,
Смычок порхает так, как крылья бабочки:
«Смычок от мамочки… От папы скрипочка…»
«Скрипка» (1928)
Перевод Николая Заболоцкого
Картонная коробочка,
Три ниточки на ней.
Построю себе скрипочку,
Чтоб было веселей.
На тоненькую палочку
Прилажу волосок.
Играет моя скрипочка,
Пиликает смычок!
Приходит кошка — слушает,
И пчелка не жужжит,
Лошадка вдоль по улице
Торопится, бежит.
Заботливая курица
Забыла про цыплят.
Беги к цыплятам, курица —
В жаркое угодят!
Играет моя скрипочка –
Трай-ли, трай-ли, трай-ли!
Воробышки на дереве
Чирикают вдали.
Воробышки на вишенке
Уселись и сидят.
Заденут ветку хвостиком –
И ягодки летят.
И смотрят все на скрипочку
Чудесную мою.
Недурно бы на скрипочке
Сыграть и воробью!
Тра-ляй-ляй, моя скрипочка,
Тра-ляй-ляй, мой смычок!
Бежит к цыплятам курица,
И кошка — наутек!
Первое стихотворение написано в 1919 году во время погромов на Украине и вошло в сборник «1919», изданный в Берлине в 1923 году. Его выразительная сила заключена в контрасте фокстротного мотива, напоминающего, например, популярную песню времен НЭПа «Бублички», и абсолютно трагического содержания: отец делает скрипочку своему ребенку в то время, как смерть в образе погромщика буквально стоит на пороге его дома. Эта скрипочка — единственное, что родители могут оставить осиротевшему после погрома ребенку. Точно выверенные детали делают до ужаса наглядным момент, который сам Квитко в предисловии к сборнику «1919» описал как «мгновение на тонком-тонком острие между „быть“ и „не стать“».
Второе стихотворение написано через девять лет, в 1928 году, и хорошо известно русскому читателю в переводе Светлова. Существует также малоизвестный перевод Заболоцкого. Как показал Валерий Дымшиц в сравнительном анализе, этот перевод гораздо ближе к оригиналу и глубже по смыслу: «Мир зачарован музыкой: это не концерт, а древнее чудо, подобное тому, которое в мифах совершал Орфей, слушать которого сбегались звери и птицы. Как только чудо кончилось, мир возвращается в естественное состояние». Если же читать стихотворение 1919 года в качестве своего рода ключа к стихотворению 1928 года, то смысл несколько сдвигается. Во втором стихотворении нет взрослых: возможно, что скрипочка, которую ладит герой этого стихотворения, — своего рода память о родителях. Мир замирает от его незамысловатой игры, кошка не охотится на цыплят, и никому не нужны вишни, падающие с дерева, но в памяти остаются страшные мгновения «между „быть“ и „не стать“» 1919 года.