Гелена (Мотрона) Чаплинская — роковая женщина в истории Польши и Украины (3)

• начало здесь

Женщины при Чигиринском дворе во второй половине XVII века. Д-ра Антония И.

III.

Пленницы в казацком обществе, их судьба, семейные дела гетмана. — Печальный конец степной Елены.

Женщины играли в юной гетманщине второстепенную, подчиненную роль; семейные обязанности держали их вдали от общественных дел, под родной крышей, хотя в военное время им приходилось иногда искать убежище в обозе и делить все невзгоды и волнения походной жизни. Так напр., под Берестечком поляки нашли в окопах много женщин и при них детей[1]. Кроме того, почти в каждом загоне имелись свои кухарки, игравшие также роль маркитанток, но не получавшие от этого занятия никаких барышей. В больших отрядах бывало нисколько ворожек, которых называли то ведьмами, то чародейками,—нередко они платились жизнью за слишком смелые, но неудачные предсказания[2].
____________

[1] Urywki z dziennika Oświecima, 113.—Grabowski, starożytności i historyczne polskie, I, 328.
[2] Костомаров, Богд. Хмельн., 42.— Oświecim, 115.

С течением времени присутствие женщин в обозе сделалось обычным и неблагоприятно отражалось на энергии запорожцев. По крайней мере так следует заключать из указа 1655 г. царя Алексея Михайловича полковнику нежинскому Ивану Поповичу, которому приказано изгнать из полка «женок и девок», ибо не годится отдаваться распутству, выступая в поход, и за это грозит кара от Бога[1]. Но конечно, далеко не все украинки уходили в обоз, — многие оставались дома и берегли казацкое добро. В числе казацких жен были не только местные уроженки, — тут можно было встретить и шляхетных полек, евреек, молдаванок, армянок и даже иногда татарок. В начале женщины-пленницы составляли известный капитал для победителей и имели определенную рыночную ценность, играли, так сказать, роль монетной единицы. Сохранилось оригинальное условие, заключенное на Украине во второй половине XVII в.: некий Хаим обязывается доставить купцу в Царьград известное число молодых девушек, хотя бы и простого рода, годных для утехи к услуг, за триста левков. Во времена первых погромов и даже позже, если казаки воевали с помощью перекопских союзников, женщины и дети доставались после победы, главным образом, татарам; если пленниц было мало, или стоимость их не соответствовала добыче, какую получали после победы казаки, то татары, кроме пленниц, заполучали и известное число малороссиянок; обычай этот до того укоренился, что украинский люд наконец заподозрил участие в этом деле Хмельницкого. Это подозрение и выразилось в известном проклятии гетману: «бодай тебе, Хмельниченко, перша куля не минула» за то, что позволил орде забирать наших девушек и молодиц[2].
____________

[1] Акты отн. к истории Ю. 3. Р., XIV, 902.  
[2] Костомаров, III, 406.— Буцинский, о Богд. Хмельницком, 1882, Харьков, 239.

Часть пленниц, конечно, оставалась в Крыму, а излишек и лучшие экземпляры поступали на цареградский рынок; постепенно этот товар вошел в такую моду в гаремах стамбульских вельмож, что вытеснил популярных до того времени черкешенок. — Однако, казаки не всегда воевали заодно с татарами, и нередко пленницы попадали в исключительную собственность запорожцев, — случалось, невольницы привязывали к себе своих суровых обладателей и делались женами последних. Иногда казаки обнаруживали сильную склонность к браку. Так, при взятии Тульчина, отряды Кривоноса забрали множество красивых женщин и девушек, как полек, так и евреек[1]. Одному из второстепенных начальников, полковнику Антону, до такой степени понравилась княгиня Софья Четвертинская, Чуриловна родом, что, убивши мужа, он тут же поспешил обвенчаться со вдовой. Анонимный хроникер даже полагает, что она сама предложила это Антону из чувства самосохранения[2]. Точно также, по взятии Немирова, казаки забрали себе в жены много пригожих евреек. Автор-еврей приводит несколько легенд, свидетельствующих о привязанности еврейских девушек к своей вере: одна уверила казака, что пуля ее не берет, и предложила сделать опыт для доказательства; казак поверил и выстрелом положил ее на месте. Другая упросила казака отправиться для венчания в церковь за рекой; тот охотно согласился, но девушка на средине реки выскочила из челнока и утонула. Но словам хроникера, подобных случаев было так много, что невозможно пересказать все[3]. Как видно, недостатка в охотниках до такого брака не было. Поспольство как будто старалось подражать старшине; вся Украина хорошо знала, что Хмельницкий женился на мужней жене, что Ян Выговский, будущий гетман запорожский, во время одного из походов в Литву выкрал дочь новоградского каштеляна Елену Статкевич и повенчался с нею. Еще раньше, в 1648 г., родственник его Христофор Выговский насильно обвенчался с Мариной Ласской, которая находилась тогда в Овруче у пани Богумилы Трипольской[4].
____________

[1] Mandelkern, Bohdan Chmelnicki, opowiedanie. Żyda oweczesnego. Лейпциг, I, 45.  
[2] Pamiętniki o wojnach kozackich, Wrocław, 1840, 11.  
[3] Натан Гановер у Mandelkern’а, I, 37—40.  
[4] Архив Ю. З. Р., ч. IV, т.I, стр. 108.

Какой-то сотник с отрядом напал на монастырь в Клинцах под Корцем, захватил монашенку панну Цац и сделал своей женой[1].Taкие насилия считались в порядке вещей, и религиозные опасения не смущали обидчиков. Впрочем, заключенные при таких условиях брачные союзы были не прочны, и, при первой возможности, они расторгались. Так, Софья Чурилова, primo voto кн. Четвертинская, secundo voto Антонова, по-видимому, успела скрыться от мужа, потому что несколько лет спустя уже встречаем ее женою Николая Коссаковского, подсудка брацлавского[2]; монахиня Марина возвратилась в свою келью, и сотник Выговский поплатился жизнью за учиненное насилие[3]. Случалось и другим возвращаться из татарского ясыра и казацких землянок, благодаря военным событиям, путем выкупа или по смерти мужей; возвращались иногда с многочисленным потомством. Следы этих случайных связей сохранились в двойных шляхетских фамилиях: таковы Крымчаки-Волковинские, Татар-Толкачи, Козаки-Кубалинские, Козаченки-Калинские и многое множество других в барском и овруцком староствах. Следует однако сказать, беспристрастия ради, что бывали и исключения: если многие женщины и оставляли свои дома, чтобы спастись от неволи и позора, то были и такие, что добровольно оставались на месте и сами бросались в вихрь военной невзгоды. В дневнике Киселя из Переяслава встречаем заметку, что почти все приближенные к жене воеводы женщины, очевидно, шляхтянки, оставили ее, когда она возвращалась из этого опасного путешествия; с негодованием отмечает Кисель, что «даже панны убежали к казакам»[4]. Должно быть, это привольное, беззаботное житье имело для них свою привлекательность.
____________

[1] Опись актовой книги Kиeв, центр. архива, № 9.
[2] Kossakоwski, Monografio, I, 148.
[3] Летопись Ерлича, I, 187.
[4] Пам., изд. Kieв, ком., I, 3, 353, Michałowski 383.

Тем не менее нельзя найти следов благотворного влияния женщин на это полудикое общество, быть может потому, что качествами ума и сердца они не стояли выше мужей, а наоборот, по-видимому, сами подчинялись влиянию среды, старались усвоить ее обычаи и невольно грубели. Они не играют роли в общественных делах, стоят в стороне, в толпе, и ищут развлечения разве в чрезмерном употреблении спиртных напитков. Когда жена Киселя жила в Переяславе, ни одна из женщин не решилась посетить ее, хотя Хмельницкий оказывал ей почтение, как малороссиянке: «явился к жене воеводы в особую избу, где publice убеждал ее отречься от поляков и остаться с казаками»[1].

Точно также и семья гетмана жила уединенно в Суботове, обращенном в частную резиденцию нового владыки Украины. И действительно, резиденция эта выглядела недурно: обширный каменный дом, над постройкой которого наблюдал сам хозяин; в доме несколько светлиц, особая половина для женщин, другая для хозяина; далее, пристройки, состоявшие из нескольких изб, предназначенные для Тимоша, — хотя последней был еще подростком, но, как сын гетмана, имел свой двор, правда немногочисленный, и своих сторонников: он уже начинал вести свою собственную политику. Вокруг раскинут был роскошный сад, далее стояли, с одной стороны, хозяйственный постройки, с другой —церковь св. Илии, выстроенная иждивением и трудами Хмельницкого и оконченная уже в 1651 г. Церковь служила лучшим украшением села; материал для постройки быль взят из татарской мечети, находившейся в степи недалеко от Чигирина; архитектура церкви по всей вероятности была в готическом стиле[2]. За церковью тянулся рынок, из глубины которого видна была другая церковь св. Михаила, окруженная венцом деревьев. В Суботове кипела жизнь, с Чигирином поддерживались постоянные сношения; оживление увеличивалось, когда гетман являлся в село для отдыха. Дольше всего оставался он здесь осенью и осматривал многочисленные пасеки— «гулял по пасекам»,—он особенно любил это дело[3].
____________

[1] Пам., I. с., I, 3, 328.—, Michałowski, 374.
[2] Падалица, Рассказы, I, 77.
[3] Акты отн. к ист. Ю. и З. Р., III, 496.

В суботовском дворе также замечался известный порядок и хозяйственность, даже склонность к некоторой роскоши; собранные отовсюду драгоценности были расположены живописными группами,—видно было влияние женщины из образованного сословия. И действительно, степовая Елена распоряжалась там уже в качестве полновластной хозяйки, она заведовала домом, была также опекуншей двух дочерей гетмана и младшего сына, девятилетнего Юрася, — старший, Тимош, уже стремился освободиться от ее влияния и даже явно выказывал свою неприязнь к мачехе. Заботами Елены обе дочери гетмана были пристроены, — летописцы, впрочем, не отметили даты свадебных торжеств, известно лишь, что они состоялись перед походом к Берестечку. Старшая, Екатерина, вышла замуж за Даниила Выговского, родного брата Ивана Выговского, писаря войска запорожского[1]. Последний в это время пользовался уже полным дoвеpиeм гетмана и имел на него неограниченное влияние; лишь он умел смирить порывы безрассудного гнева Богдана и осмеливался приблизиться к нему в такие моменты. Пользуясь влияниeм писаря, прочие Выговские также потянулись в Чигирин. Престарелый отец будущего гетмана, Остафий, жил на богомолье в Киеве, отличался гостеприимством, пользовался общим уважением[2] и, благодаря своим дружеским отношениям к гетману, сумел пристроить у него сына своего Даниила и зятя Тетеру. Последний вскоре сделался полковником переяславским, а Даниил успел покорить сердце Екатерины, любимицы отца, получил важный пост в войске и, как ближайший и довереннейший советник гетмана, ездил послом в Москву в 1654 г.[3].
____________

[1] Акты отв. к ист. Ю. и З. Р. XIV, 49 и 54.—«Киев. Старина», 1890, т. 38, стр. 35–46.
[2] Пам. изд. Киев. ком., II, 341.—Костомаров, Монография, 142.
[3] Акты Ю. 3. Р., XIV, 49-54.  

Младшая дочь, Елена, вышла за Ивана Нечая, брата Даниила Нечая, полковника брацлавского, оберегавшего границу со стороны Речи Посполитой. Даниил был действительно убежденным человеком и всегда горячо и искренно отстаивал интересы «голоты», т. е. поспольства. Уже в ту пору в среде казачества обрисовывались два враждебные направления, правда, еще не вылившийся в строго определенную форму: аристократическое, тянувшее к шляхетскому строю, и демократическое, опиравшееся на простой народ. Даниил Нечай держался последнего направления. Гетману нужно было считаться с этой силой,—быть может, потому он и согласился выдать дочь за Ивана Нечая. Свадьба состоялась в половине 1650 г.[1]. Тем не менее, симпатии гетмана сказались и тут: в то время как Нечай оставался как будто в тени, Виговский сумел получить полное доверие тестя, получил смелянское имение, некогда принадлежавшее Конецпольскому и взятое на гетманскую булаву[2]; Нечай в скромной должности полковника черкасского, проживал вдали от Чигирина, тогда как Даниил Виговский почти постоянно находился при дворе, сопутствовал тестю в походах, находился при нем во время второй осады Львова, а под Люблином командовал двадцатитысячным отрядом[3]. Во время предсмертной болезни Богдана, ухаживает за отцом любимая дочь Екатерина. Детей у нее нет, за хозяйством присматривают слуги, — следует утешать отца в несчастье. Отец, в благодарность за такую заботливость дочери, оказывает особое внимание и ее мужу,—посвящает его в свои тайны. Даниил умеет ладить и с писарем войска запорожского, они находятся в великой дружбе и единении. Иван Нечай не обладал достоинствами своего брата, полковника брацлавского, и не разделял его взглядов, как будет видно из дальнейшего рассказа.
____________

[1] Новицкий, Адам Кисель, 62.  
[2] Volum. leg., IV, 303.  
[3] Величко, Летопись, I. 15, 220.—Костомаров, III, 206, 227.

Трудно сказать, какое положение относительно новобрачных заняла гетманша. По-видимому, особой дружбы не было, скорее некоторая холодность. В Суботове оставались с мачехой Юрий, требовавший опеки, и Тимош. Елена не обращала внимания на враждебность последнего; гетман горячо любил ее. Она сблизилась с Выговским, бывала, но его приглашению, в Чигирине; однажды, по соглашению с писарем войска запорожcкого, Елена решилась даже приостановить исполнение приговора, объявленного пьяным мужем относительно Юрия Киселя, новгородского хорунжего. Постепенно, быть может под влиянием мужа, она приобретала наклонность к спиртным напиткам и сделалась в конце концов порядочной пьяницей[1].  Уединенная жизнь в Суботове представляла мало привлекательная; гетман большею частью находился в отсутствие и гетманша решила разогнать скуку. В числе придворных был молодой зегармистр (часовщик — dem_2011), привезенный Хмельницким из Львова и возведенный в сан личного казначея, — на нем остановилось внимание Елены: «как кажется, она обращалась с ним довольно непринужденно», замечает современный хроникер[2]. В первое время никто не придавал этому значения, но особое внимание гетманши к безродному парню постепенно возбудило подозрения старшего пасынка, заклятого врага Елены. Он подсматривал и выслеживал — но молчал. Новая случайность окончательно погубила гетманшу. Дело было в 1651 году. В половине февраля гетман с войском отправился к Бару[3].
____________

[1] Historia haniebnej niewoli, 100.
[2] Pamięntniki Radziwilla, II, 437.
[3] Костомаров, II, 305.

Предприятие не клеилось, особых выгод не представлялось, край был опустошен, не хватало средств на продовольствие войска, и необходимо было обратиться к собственным средствам гетмана. Богдан послал за деньгами к Тимошу. Оказался недочет в одном бочонке с золотом, началось дознание над казначеем, руководимое сыном гетмана,—не обошлось и без пыток. Преступник во всем сознался и указал на гетманшу, как на пособницу; по его словам, у них было намерение убежать с украденным золотом в Польшу. Без сомнения, результаты следствия были сообщены гетману; быть может, он сам и постановил приговор, поручив сыну исполнение его. Как бы то ни было, в конце апреля или в начал мая 1651 г. приговор был исполнен в точности, со всею характерною для эпохи жестокостью и издевательством над беззащитною женщиною. Освецим подробно описал гнусную процедуру: обе погибли на виселице, сколоченной из ворот суботовского двора[1]. Ерлич упоминает о повешении семерых[2]. В таком случае в покушении на гетманскую казну принимали участие и другие лица. Неизвестный корреспондент из обоза под Белопольем утверждает, что гетманша была казнена на глазах Тимоша[3]. Как бы то ни было, факт казни не подлежит сомнению. Так окончила жизнь эта «жалостливая к невинно страждущим Эсфирь», не вымолив жалости у того, кто ей так многим был обязан. Лишь Юрась провожал ее со слезами в могилу, — он присутствовал при казни по приказанию брата. Когда к Хмельницкому дошла весть о событии (10 мая), гетман впал в жестокую тоску и отчаяние[4]. Известие о казни получено было и в обозе под Берестечком, сам король объявил об этом на ужине, что подало повод к насмешкам разного рода[5]. Если Чаплинский был еще в живых, то мог теперь вздохнуть свободнее: он поквитался с гетманом.
____________

[1] Отрывки из дневника, I, с., 58: виновных связали sicut crant in actione adulterii.
[2] Летопись, I, 120.
[3] Grabowski, Starożytności polskie, I, 353.
[4] Акты, отн. к ист. Ю. и З. Р., III, 452.
[5] Освецим, 59.

(Продолжение следует)