О зазнайстве, самовлюбленности, самоуверенности
<...>
20 ноября 1967
<...>
О зазнайстве, самовлюбленности, самоуверенности.
Меня всю жизнь сознательную упрекали в зазнайстве и всех тех качествах, означенных выше. Меня не любили учителя, ученики, и друзей было сравнительно мало: один, два… в которых я сам пытался пробудить, взрастить зерно высокомерия и высшего назначения. Руководил моим духовным становлением Фомин, и он первый будил во мне эти свойства, но не ради самих только свойств, а ради пробуждения личности, самостоятельности. Тщеславие, снисходительность к окружающим тормошат силы внутренние, воспитывают волю, заставляют работать над собой, выделывать себя, пусть для корыстных целей, для того, чтоб быть лучше, талантливее, умнее прочих твоих сверстников, для того, чтоб прославиться и максимально использовать богом отпущенное… Такая корысть для меня пример, это уже не корысть, а желание вырваться из общего круга, из толпы… И я никогда не обращал внимания на этих серых, на мой взгляд, людей — учителей, которые обзывали меня публично — зазнайка, выскочка и т. д. Я не обижался на них, они только разжигали во мне огонь борьбы, и я даже сегодня благодарен им за это. Мои тогдашние враги принесли мне пользу. Для того чтобы иметь право на них смотреть свысока, я занимался, не терял времени зря, но делал это так незаметно, что казалось и не учу я уроки вовсе. Я нарочно скрывался и не учил на виду, а больше занимался любимым делом или тем, что хотелось…
Для того, чтобы бросить им плевок в рожу, я забросил со второй половины 10-го класса все посторонние дела, опять же по настоянию Фомина и засел за учебники. И сдал на медаль. В общем, мне нравилось быть зазнавшимся, я имел на это право и вжился в эту шкуру, и считал себя умнее, талантливее других, и это помогало мне быть таким. Но с некоторых пор, особенно последние 5 лет, я стал стыдиться этого, делать вид, что не думаю о себе так (на самом деле думая), но чем чаще прикидываюсь не собой, тем все больше становлюсь другим. А это, по-моему, совершенно напрасно и мне вредит. Надо доказывать делом свое преимущество, и разве я этого не делаю… Не надо прикидываться, надо и выглядеть так, как ты о себе думаешь, не стараться показаться скромнее, добрее, тише других. Зачем? Люди и в самом деле будут думать: «Ну, он мальчик скромный, он не позволит себе ничего такого». Когда, с каких пор я стал таким, я таким никогда не был и никогда не отличался скромностью, с какой стати я нагоняю на себя эту маску. К черту все! Трудом и талантом ценен человек и артист. Я скромный, тихий, рассудительный — да что такое — сели на шею и не слазят. Для того, чтобы роли получать, я таким прикидываюсь? Это не достойно меня, да и не так это. А свои роли я возьму все равно, рано или поздно, а не дадут, так пусть им будет хуже, стоит только их пожалеть за это. С сегодняшнего дня зазнаюсь, задираю нос, но работаю вдвое больше прежнего. Зазнаюсь и точка! Зачем изменять природу?
«Боязнь эстетики — признак бессилия».
Когда, с каких пор меня стала смущать эстетика?!
Р. S. Не всегда мне хочется быть пай-мальчиком. После хорошей зарядки и холодной воды — я зазнаюсь. Еще во время чтения хорошей книги.
3 декабря 1967
<...>
Нифонтова… Странно все в жизни… Когда-то я собирал все фотографии, вырезал картинки с ее участием, следил за ней в Б. Истоке, изучал биографию, думал: на экзаменах в ГИТИС будут спрашивать о ней, об актерах… и вот мы снимаемся вместе, у меня роль главнее, но это не важно, важно, что встреча эта в какой-то степени связана с моими ранними стремлениями и она не приносит радости, удовлетворения, того же я боялся с Новиковым Б.К, но, к счастью, этого не было. Б.К только подтвердил мое сердечное к нему отношение и оправдал детские иллюзии. Не совсем точно я выразился здесь, об этом мне еще предстоит подумать и написать, как следует, это важно для меня. Артист есть артист, он тоже человек, но все равно он артист и умрет с этим званием, так уж будь любезен… «Не обмани самого себя…» Новиков не обманул меня. Нифонтова обманула — вот какое-то странное ощущение.
<...>
20–21 декабря 1967
Ленинград.
Всю ночь в «Стреле» болтали с Высоцким — ночь откровений, просветления, очищения.
— Любимов видит в Г.[21] свои утраченные иллюзии. Он хотел так вести себя всю жизнь и не мог, потому что не имел на это права. Уважение силы. Он все время мечтал «преступить» и не мог, только мечтал, а Коля, не мечтая, не думая — переступает и внушает уважение. Как хотелось Любимову быть таким!!
Психологический выверт, не совсем вышло так, как думалось. Думалось лучше.
Банк. Ничего не ясно. Снимали какими-то кусочками, вырванными из середины, артисты не дают времени совсем. Что из этого одеяла лоскутного выйдет? «Рванул или не рванул» — об этом и речи быть не может, ясно, что нет. Есть надежда отыграться 27–28, когда будем заканчивать сцену.
— Что он курит? Жареный на сковородке самосад?
— У вас глаза вчера были вчетверо больше, шире, чем сегодня, синие и блестели желанием. Что Вас так распалило?
— Чудно играть смерть. Высоцкому страшно, а мне смешно, оттого, что не знаю, не умею и пытаюсь представить, изобразить. Глупость какая-то.
<...>
- [21] Губенко Николай — в то время артист Театра на Таганке.
Золотухин Валерий Сергеевич. Таганский дневник. Кн. 1