Мой Талочкин

Воспоминания Татьяны Вендельштейн         

текст: Татьяна Вендельштейн 

Леонид Талочкин — архивист, летописец и коллекционер неофициальной художественной сцены 1950-х — 1980-х  — хорошо известен как создатель музея «Другое искусство» и организатор  многих экспериментальных и квартирных выставок. В этом году ему  исполнилось бы 84 года. Пока Третьяковская галерея в сотрудничестве с  музеем современного искусства «Гараж» готовит к публикации дневники  Талочкина вместе с полным каталогом его собрания, COLTA.RU публикует  фрагмент воспоминаний вдовы и наследницы коллекционера — искусствоведа  Татьяны Вендельштейн, которая в 2014 году передала его коллекцию в  собрание ГТГ.

У каждой семьи своя мифология, которая складывается годами  совместной жизни, а иногда не совместной, но подводящей к некоей  закономерной завязке сюжета. Уже когда мы стали с Леней мужем и женой,  мы весело сопоставили некоторые события и фрагменты нашей предыстории.  И вот что получилось. Детская коляска, появляющаяся в доме с рождением  ребенка, — всегда необходимая деталь всякого супружества, связующее  звено, центр притяжения, вокруг которого выстраивается рисунок жизни.  И хотя общих детей у нас с Талочкиным не было, все же коляска в наших  общих воспоминаниях сыграла свою вполне лирическую роль. 1954 год, Леня  учится в Нефтяном институте им. Губкина, дом № 6 по Калужской улице  (ныне Ленинский проспект), на кафедре промысловой геофизики, где в это  время преподают мои родители. В мае этого года рождаюсь я, и моя коляска  стоит во дворе соседнего с институтом дома № 4, где и живет моя семья.  Во дворе этого дома студент первого курса Леонид Талочкин постоянно пьет  пиво с однокурсниками, а моя бабушка гоняет студентов, мешающих  младенцу спать. Вот она, первая наша встреча, — мне несколько месяцев,  Лене 18 лет. Талочкин, шутя, не раз вспоминал эту историю со словами:  «Я просто ждал, когда ты подрастешь...»

Инженером Леня не стал, сменив в 1950-х годах  несколько технических вузов и побывав на «освоении целины» по  комсомольской путевке. Его мать Анастасия Алексеевна долго сетовала по  возвращении на его блокадную худобу, воспоминания о «синих» водянистых  целинных макаронах стали семейной притчей. Маму Лени я уже не застала в  живых, но он часто рассказывал о ней, отзываясь очень тепло: ведь ей  пришлось пережить вдовство как раз на пороге войны, оставшись с  маленьким сыном на руках. Во время войны шестилетний Леня отоваривал  хлебные карточки сам и еще мастерски научился драться ногами, когда  мальчишки во дворе дразнили «жиденком».

В 1960-х начинаются поиски себя и дружба с художниками и  писателями: Борисом Козловым, Юрием Мамлеевым, Игорем Дудинским. Позднее  — с «лианозовцами»: Владимиром Немухиным, Николаем Вечтомовым, Дмитрием  Плавинским, Вячеславом Калининым. Леня нежно опекает Сашу Харитонова,  знакомится с Георгием Дионисовичем Костаки, а в 1967 году едет по  частному приглашению в Чехословакию: там завязываются контакты с  Индржихом Халупецким и Душаном Конечны. В это же время в Праге оказались  и мои родители — они жили у родственников, которые впоследствии станут  активными участниками событий Пражской весны. Наша история не началась,  но мы с Леней все время где-то рядом.

А еще в его дневниках 1964 года читаю запись: «Наши девочки  еще играют вот у этого забора». Мне как раз в это время 10 лет. Ничто,  кроме этого короткого размышления, не предвещает нашей встречи.

Время летит. Уже 1970-е годы.  Я учусь в университете, живу на улице Вавилова. В 1978 году у меня  рождается сын Кирилл. На лавочке во дворе дома № 54 по улице Вавилова я  сижу с желтой коляской и книжкой по утрам, и день за днем наш двор  пересекает какой-то прекрасный человек, постукивая деревянными сабо.  Нетрудно догадаться: это Талочкин, идущий «лифтерить» в соседний  дом № 56. Совершенно не зная друг друга, мы просто здороваемся, и день  всегда обещает быть хорошим. А у Лени, как потом я узнаю, в этот год  рождается любимая, талантливая маленькая красавица Марфа, Ленина  гордость!

В 1981 году я оканчиваю университет. Уже позади длинные  очереди на выставку 1975 года в Доме культуры на ВДНХ и на выставки на  Малой Грузинской. Позади диплом о Ларионове. Хочется понять: ради чего,  собственно, все это затевалось? И хочется запретного: узнать, где оно,  это самое, которого нет ни в Третьяковской галерее, ни где-то еще.  Где «гнездо»?

Другая жизнь

В дом, где я живу теперь, я пришла в первый раз в 1985 году  с художником Игорем Рожанцом, который утверждал, что находится в очень  дальнем родстве с Леонардо да Винчи. Узнав об этом, я старалась не  смеяться, но не всегда получалось. Он часто звонил мне, звал на выставки  и наконец предложил познакомиться с двумя частными коллекциями  искусства, которое считалось официально запрещенным. Первым был дом  Леонида Талочкина, вторым — Евгения Нутовича…

Талочкин жил на Новослободской в огромном сталинском доме,  похожем на «Титаник»: строили его пленные немцы в 1947 году напротив  Бутырской тюрьмы. Встречались у метро. На улице стояли зима и дощатые  заборы, огораживающие то ли строительство, то ли капремонт. Я опоздала,  как всегда, потому что именно этого боялась, но не сробела. Дорогу нашла  сама, «ощупью». Дверь открыл Талочкин — человек, похожий на  ветхозаветного пророка, и я сразу узнала в нем того независимого  прохожего с улицы Вавилова.

В прихожей на самом видном месте висела знаменитая  «Коляска» Александра Жданова, неизменно встречавшая и провожавшая всех  входящих. Все уже собрались. Он познакомил меня со своей женой,  художницей Илоной, больше походившей на его дочь: она была моложе его  на 30 лет. Оба сказочно прекрасны своей несоветской красотой. У них было  двое маленьких детей, Дима и Филипп. Картины и объекты жили везде — на  стенах и на полу... 

Запомнились Жарких — «Рождение-Смерть», Пятницкий — «Как в  книге, так и в жизни» («Читающая Мамлеева»). Работа Колейчука служила  люстрой. На стене — «Ломберный стол» Немухина, деревянный человечек  Тильмана стоял в углу и как будто писал... и, чтобы не соврать, кубики и  «Глобус СССР» Герловиных! Были там и мейл-арты  Толстого... и книги, господи ты боже мой — какие книги, журналы,  фотографии... И «Дверь» Рогинского — для меня тот самый вход в мир не  только «другого искусства», но и другой жизни. Опоздание мне простили.  Неудобство быстро рассеялось; хотя ничего не пили и курили в подъезде,  это был родной московский дом, говорили много, я слушала.

Илона, как оказалось, училась гобеленному ткачеству на  экспериментальном отделении ПТУ № 111, где в это время преподавал мой  муж Юра Бушков. Там была хипповая тусовка, принявшая многих талантливых  людей, по разным причинам не охваченных советским художественным  образованием, и преподаватели мало чем отличались от учеников — так что  меня приняли как свою и всерьез.

Узнав, что я работаю в Третьяковской галерее, Талочкин  спросил меня: «Какую бы выставку вы сделали, Таня, — Зверева или  Яковлева?» Я очень смутилась: представляла себе хорошо только Зверева,  Яковлева знала смутно, поэтому сказала, что, наверное, Зверева. Да тогда  и речи быть не могло о подобных выставках в Третьяковской галерее, но  Леня вопреки реальности верил в невозможное.

Прошло десять лет, и выставка «Другое искусство» состоялась  у нас на Крымском. Из Лаврушинского на Крымский Вал мы переехали  в 1985 году, и «Другое искусство» чистой волной прошлось по нашим тогда  еще не совсем обжитым залам. После этой выставки, которую Леня делал в  содружестве с Ириной Алпатовой, у нас начались именно эти самые «другие»  выставки, жизнь счастливо обновилась.

В 1995 году я позвонила Лене с просьбой посмотреть работы Владимира Яковлева. Мы не виделись с ним с того самого 1985-го.  Деревянную дверь, сколоченную из толстых досок, с огромным засовом  вместо замка открыл Талочкин — человек-гора. Одет он был в видавшую виды  майку с Микки-Маусом и отжившие свой героический век джинсы и смотрел  на нас, очень серьезно исполняющих свою торжественную миссию, с  озорством. Дом выглядел заброшенным замком, но хозяин радостно улыбался.  Мы пришли с Галей Цедрик, дружили и вместе работали, дружим и теперь…

Я рассказала, что делаем выставку Яковлева в Третьяковской галерее. Талочкин засмеялся и сказал: «Так вы, Таня, все-таки  решили делать выставку Яковлева?» Потрясающе: запомнил ту маленькую  любопытную «искусствоведку» из Третьяковской галереи. Но и она все  запомнила и пришла «подготовленной» к этому, может быть, главному  экзамену ее жизни.

Статью в каталог я написала быстро и вдохновенно, хотя  посвящена она была больничным работам Володи. Надеюсь, они до сих пор  хранятся в клубной части больницы Кащенко, ныне Алексеевской. Тогда  доступ к этим работам Яковлева совершенно музейного уровня мне был  любезно предоставлен Аркадием Липовичем Шмиловичем, заместителем  главврача по лечебной части. Я договорилась о просмотре, и «советский  отдел» в полном составе — во главе со Станиславом Михайловичем Иваницким  — проследовал в Кащенко. Хотя рисунки были сделаны в больнице в период  обострений, их исключительное качество потрясло всех наших сотрудниц.  Выдать работы на выставку в Третьяковской галерее администрация больницы  отказалась.

Моя статья о Яковлеве была посвящена иконографии цветка в  русском искусстве XX века и подводила к его цветам как к некой вершине.  Сказано там было и о «пограничных» состояниях, и о медитативных  практиках «безумия». Мне было неинтересно покупаться на ярлык  диссертации. Меня увлекала живая жизнь искусства, и в этом мы с Леней  оказались абсолютно солидарны.

Талочкин очень помог с текстами каталога. Он дал мне книжку  Троэлса Андерсена, где была прекрасная статья о Володе Яковлеве, а  переводчика с датского я нашла среди своих старых друзей: это был Валера  Виноградов (Саркисян), гитарист группы «Центр» Василия Шумова.  Неоценимая помощь пришла и из Израиля. Благодаря Наташе Шмельковой  несколько номеров «Левиафана» со стихами Володи и своими текстами  прислал Михаил Гробман, и после выставки я все передала в библиотеку  Третьяковской галереи. Но, несомненно, самым главным было Ленино  человеческое соучастие, живое дыхание этого прекрасного человека.

На издание каталога выставки Володи Яковлева, на  осуществление своей мечты я получила грант фонда Сороса! Мы с Леней  часто стали перезваниваться, подолгу разговаривали, и вот наступил этот  день...

За столом никто у нас не лишний, или Бал у «сатаны»

На улице стоял прекрасный, но немного удушливый июнь. Все  цвело, в воздухе носились медовые запахи. На газоне рядом с домом № 28  по улице Малая Грузинская уже начали немного седеть одуванчики, а сирень  только выпустила кисточки; город жил в ожидании грозы, все совпадало.  Мы с Леней шли на день рождения Ларисы Пятницкой — духовной дочери  писателя Юрия Витальевича Мамлеева. Справляли 50-летие:  сколько Ларисе было лет, на самом деле никто точно не знал, это было  неважно. Главное, что в воздухе повисло это огненное число 50, и я со  смехом спросила у Лени: не имеет ли все это отношение к «нехорошей  квартирке» № 50 на Садовой, 302-бис? Он засмеялся и сказал: «Примерно так».

Дорога к этому дому, как теперь говорят, была для меня  «намоленной». Правда, к девяностым годам слава Малой Грузинской уже  обветшала, героический период кончился, в Москве стали во множестве  появляться новые галереи. Но место было «сакральное», собирались там  только свои...

Зал был очень большой, столы, как в «мрачном  Средневековье», были составлены кругом, так что центр оставался  свободен. За столами царили босховско-гойевские персонажи — «мамаськи»,  духовные дети Мамлеева.

Первыми, кого я увидела, были самые особенные люди — сам  Юрий Витальевич Мамлеев и его жена Фарида (Маша), походившая на маску  Венецианского карнавала. Лицо было выбелено, глаза и губы нарисованы.  Легкий холодок поселился у меня между лопаток, и я вспомнила фразу из  мамлеевских «Шатунов»: «Григорий, ты где?» Но это было только начало.  Дальше над столом возникла сама Лариса и одной фразой выбила у меня  из-под ног невидимую табуретку: «Талочкин, мы тут тебе невесту нашли!»  Я повисла в воздухе: приготовленная невеста была что надо — ж∗∗∗  сердечком, чулки в сеточку и лабутены — тогда в Москве еще о таком и  понятия не имели, тем более в Третьяковской галерее…

Дальше все происходило очень быстро. Мы с Леней сели за  стол. А где бы Талочкин ни оказывался, он всегда невольно становился  неким центром, к которому устремлялись взгляды. Фарида поднялась со  стула и закричала, глядя на Талочкина: «Вор!» — и они с великим  писателем удалились. «Невеста» плюхнулась на колени к Лене, и он легким  движением ее изящно сбросил...

Пили много... в центр круга вышла художница Катя Медведева,  одетая в белое кружевное исподнее начала прошлого века (я такое белье  только в бабушкином сундуке видела), и босиком танцевала... о, как  танцевала!.. Я уже плохо понимала, что происходит... и тут еще Талочкин  запел весело и беззаботно: «Из-за острова на стрежень...» — дальше все  по тексту, я замерла... По правую руку от Лени в белых шортах и  футбольной майке с номером сидел известный культуролог и тогдашний  издатель скандально известной желтой газеты «Мегаполис-экспресс» Игорь  Дудинский. Он не спеша пил и быстро что-то записывал в блокнот... День  рождения удался... А я поняла только одно: что за борт меня бросать не  будут — во всяком случае, сегодня — и, скорее всего, наоборот...

Леня наклонился ко мне и тихо сказал: «Пойдем отсюда...»

От этого прекрасного вечера остались два маленьких портрета  Кати Медведевой, сделанных легким карандашом: «Талочкин» и «Персиянская  княжна»… В общем, Леню я не подвела, и обряд некой своеобразной  «инициации» прошла успешно... Так предсказанная встреча состоялась.  Я становлюсь девятой женой «Синей Бороды».

У Талочкина, как у всякого мифического героя, была масса  имен. О том, как возникла «Синяя Борода» — одно из прозвищ, данных  друзьями за любвеобилие, — мне рассказывал крестный отец Лени Борис Бич.  Как-то раз под Новый год, празднуемый в сугубо мужской компании,  друзья, изрядно выпив, выкрасили бороду Талочкина в синий цвет  несмываемой масляной краской в знак дарованного ему сказочного прозвища.  Шутка удалась — Талочкин крепко спал во время всей процедуры, но,  видимо, не очень-то обрадовался этому «новогоднему подарку». Но это  мифическое многоженство, как я тогда поняла, происходило от невероятной  щедрости его натуры и доброты.

Ленин дом, необычайно напоминавший коктебельскую Башню  Максимилиана Волошина, был овеян таинственной славой собирателя. Да, это  был Дом Поэта, на его пороге вспоминалось волошинское «Дверь открыта, и  дом мой пуст». Присутствия женщины здесь не чувствовалось. Стеллажи и  штабеля картин (все, что составляло смысл жизни хозяина «замка»)  разделяли небольшие «тропинки». Есть в доме нечего, но хозяин радушен,  гостеприимен и весел. Повсюду громоздятся коробочки из-под фастфуда,  присылаемые заботливыми армянами. История их такова: Леня однажды сделал  очень удачную экспозицию выставки армянских художников в Ереване, после  чего армянская диаспора Америки взяла на себя труд ежемесячно  благодарить его таким оригинальным и полезным образом.

На кухне — небольшие мисочки с кормом для крыс, с которыми  хозяин дружен, прикармливает этот мудрый и пронырливый народец. И ведь  все тайна: откуда в московском доме взялись не серые пасюки, а пятнистые  разноцветные лабораторные крысаки, по-своему  необыкновенно обаятельные? Из углов иногда дружелюбно поглядывают  черные, хрусткие, гоголевские, старомосковские тараканы. Словом,  обстановка в доме такая, что, понятно, корыстная, ищущая легкой жизни  женщина сюда точно даже не заглянет. Придет женщина-друг... или не  придет никто...

Сигнализация, некогда щедро смонтированная Министерством  культуры, уже много лет не работает, хотя коллекция, как известно,  поставлена министерством на учет как памятник в 1976 году. Леня  рассказывает: «Приходили тут министерские люди в черных пиджаках и  галстуках, понюхали, сигнализацию отключили и ушли со словами: “Мы  помойки не охраняем...”» Поэтому Талочкин по законам самообороны уже не  первый год в своем холостяцком убежище спит с топором под подушкой...  Словом, жизнь в Доме была овеяна ароматами легкого кафкианского безумия,  а утро начиналось так: Леня подходил к узкому, как бойница, кухонному  окну со словами: «Какую у них там погоду дают?» Во всем этом читалось  навсегда узаконенное это разделение на «мы» и «они»...

В июне в желтой газете «Мегаполис-экспресс» вышло  шокирующее интервью с Талочкиным о нашей первой брачной ночи под  названием «Тонкий знаток московских постелей». В сущности, оно сводилось  к рассуждениям о странностях любви. Было там о Дон Жуане и Казанове,  царе Соломоне и Суламифи, о царице Савской и сексуальных практиках  египетских жрецов и шаманов Эквадора, даже о невзначай сломанных  ребрах... Словом, все в знаменитых бабелевских словах: «Забудьте на  время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за  вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на  мгновение, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге.  Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы сможете переночевать с русской женщиной, и  русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет...»  Талочкин весел и горд, и нам обоим нет дела до досужих сплетен: все  игра, все миф, и жизнь рисует новый виток теперь уже нашей общей судьбы.  Лене — 59, мне — 41. Да, мы царственно счастливы, как могут быть  счастливы два человека, предназначенных друг другу судьбой…

В августе мы уезжаем на месяц в Судак, солнце, море и  прекрасное домашнее крымское вино скрепляет наш «языческий союз». Так  начиналась эта сокровенная жизнь. Впереди были выставка Володи Яковлева,  сражение со всевозможной фальшью, которую так остро чувствовал Леня и  учил меня определять на взгляд, на цвет, на вкус, а я была готова к  этому, но об этом потом...

Источник