dem_2011

Бернард Маламуд

ЕВРЕЙСКАЯ ПТИЦА

Рассказ

Перевод с английского Владимира Каганова

Бернард Маламуд родился в семье еврейских иммигрантов Макса Маламуда и Берты Фидельман из города Каменец-Подольский (Хмельницкая область). Окончил школу имени Эразма в Бруклине и Колумбийский университет. В 1940-е годы преподавал в вечерней школе, в 1949 занял должность в университете штата Орегон, в 1961 стал преподавателем Беннингтонского колледжа (штат Вермонт), где проработал более 20 лет. Был членом Американской Академии искусств и наук (American Academy of Arts and Sciences), президентом американского ПЕН-клуба (1979—1981).


Окно было открыто, вот тощая птица и залетела в него. Хлоп-хлоп своими потрёпанными черными крыльями. Так это и случилось. Окно открыто — и вы там. Оно закрылось, и это ваша судьба. Птица устало пролетела через открытое кухонное окно верхнего этажа квартиры Гарри Коэна на Первой авеню, ниже Ист-Ривер. На пруте в стене висела покинутая клетка, её дверца была широко раскрыта, а эта чёрная длинноносая птица — её взъерошенная голова и маленькие тусклые глаза, немного косящие, делали её похожей на растрёпанную ворону — села чуть ли не прямо на толстый кусок жареной баранины — во всяком случае, прямо на накрытый стол Коэна.

Продавец мороженых продуктов сидел за ужином со своей женой и маленьким сыном в жаркий августовский вечер год назад. Коэн, крупный мужчина с волосатой грудью и мясистыми ногами, Эди, в жёлтых кожаных шортах и в красной блузке, и их десятилетний Моррис (по имени её отца) — Мори, как они его называли, приятный ребёнок, однако не очень смышлёный - все они вернулись в город после двухнедельной поездки, потому что умирала мать Коэна. Они отдыхали в Кингстоне, штат Нью-Йорк, но приехали обратно, когда Мама заболела в своей квартире в Бронксе.

— Прямо на стол, — сказал Коэн, опуская свою пивную кружку и обрушивая удар на птицу.
— Сукин сын.
— Гарри, обрати внимание на свой язык, — сказала Эди, взглянув на Мори, который следил за каждым движением.

Птица хрипло каркнула и, хлопая волочащимися крыльями, — перья пучками оставались на её пути, — тяжело поднялась на открытую кухонную дверь, где уселась, уставившись вниз.

— Гевалт, погром!
— Это говорящая птица, — сказала Эди удивлённо.
— По-еврейски, — добавил Мори.
— Толковое пугало, — пробормотал Коэн. Он догрыз свою баранину, потом положил кость. — Так если ты умеешь говорить, выкладывай, что у тебя за дело. Чего тебе здесь нужно?
— Если вы не можете оставить мне бараньей отбивной, — сказала птица, — меня устроит кусочек селёдки с коркой хлеба. Вам трудно будет жить с вашими нервами.
— Здесь не ресторан, — ответил Коэн. — Всё, что я спрашиваю, это что привело тебя по этому адресу?
— Окно было открыто, — вздохнула птица, и через минуту добавила. — Я бежала. Я прилетела потому, что я спасалась.
— От кого? — спросила Эди с интересом.
— От антисемитов.
— От антисемитов? — сказали все.
— Да, от них.
— Какие же антисемиты среди птиц? — спросила Эди.
— Всякие, — сказала птица, — включая орлов, ястребов и стервятников. А иногда и вороны выклюют глаза.
— Но разве ты не ворона?
— Я? Я еврейская птица.
Коэн расхохотался. — Что ты понимаешь под этим?

Птица стала кроткой как голубь. Она молилась без Книги и талеса, но с чувством. Эди склонила голову — но не Коэн. А Мори застыл перед молящейся птицей, глядя на неё одним широко раскрытым глазом.

Когда молитва была закончена, Коэн заметил: — Ни шляпы, ни тфилин.
— Я старый радикал.
— А ты уверен, что ты не дух или не призрак?
— Не призрак, — ответила птица, — однако, с одной моей родственницей однажды случилось такое. Теперь это, слава Богу, позади. Её освободили от бывшего любовника, безумного ревнивца. Теперь она мать двух чудесных детей.
— Птиц? — спросил Коэн лукаво.
— Почему бы нет?
— Каких же птиц?
— Подобных мне. Еврейских птиц.
Коэн откинулся назад в своём кресле и захохотал.
— Ну и насмешил! Слыхал я о еврейской рыбе, но что-то не слыхал о еврейской птице.
— Мы когда-то перебрались отсюда.

Птица отдыхала на одной тощей ноге, потом на другой.

— Пожалуйста, может, у вас найдётся лишний кусочек селёдки с маленькой корочкой хлеба.

Эди поднялась из-за стола.

— Что ты собираешься делать? — спросил её Коэн.
— Я помою посуду.
Коэн повернулся к птице. — Так как же твоё имя, если ты умеешь говорить?
— Зовите меня Шварц.
— Возможно, он старый еврей, превращённый кем-нибудь в птицу, — сказала Эди, отодвинув тарелку.
— Да? — спросил Коэн у птицы, закуривая сигару.
— Кто знает? — ответил Шварц. — Разве Бог сообщает нам всё?

Мори встал на свой стул.

— Какой вам селёдки? — спросил он с волнением птицу.
— Сядь, Мори, или ты упадёшь, — приказал Коэн.
— Если у вас нет селёдки, я возьму смалец, — сказал Шварц.
— Всё, что у нас есть — маринованная селёдка с луком, — сказала Эди.
— Если вы откроете для меня банку, я поем селёдку в маринаде. Найдётся ли у вас также, если вы не забыли, кусочек ржаного хлеба — корочка?

Эди подумала, что найдётся.

— Покорми его на балконе, — сказал Коэн. И обратился к птице: — Потом убирайся.

Шварц закрыл оба птичьи глаза.

— Я устал, и впереди долгий путь.
— В каком направлении ты держишь путь — на север или на юг?
— Я лечу туда, где есть милосердие.
— Позволь ему остаться, папа — сказал Мори. — Он же только птица.
— Ладно, останься на ночь, — сказал Коэн, — но не дольше.

Утром Коэн приказал птице покинуть дом, но Мори заплакал, и Шварц был на время оставлен. Мори был ещё на каникулах, а его друзья отсутствовали. Ему было одиноко, и Эди обрадовалась, что он мог развлечься, играя с птицей.

— С ним вообще нет хлопот, — говорила она Коэну, — и, кроме того, он очень мало ест.
— А что ты делаешь, когда он хочет гадить?
— Он летит через улицу на дерево и там оправляется, — и если внизу никто не проходит, то кто заметит?
— Ладно, — сказал Коэн, — но я решительно против этого. Я предупреждаю тебя, что он не задержится здесь долго.
— Что ты имеешь против бедной птицы?
— Бедная птица — не дурачь меня. Он хитрый ублюдок. Он думает, что он еврей.
— Какое значение имеет, что он думает?
— Еврейская птица, вот новость. Одно неверное движение, и он рассыплется на косточки.

По настоянию Коэна Шварц жил на балконе, в новой деревянной клетке, которую Эди купила ему.

— Весьма благодарен, — сказал однажды Шварц, — но всё же было бы лучше иметь человеческую крышу над головой. Вы знаете, каково это в моём возрасте. Я люблю тепло, окна, запах кухни. Я был бы также рад посмотреть иногда «Джуиш Морнинг Джорнэл» и пригубить виски, потому что оно улучшает моё дыхание, хвала Богу. Но что бы вы мне ни дали, вы не услышите недовольства.

Однако, когда Коэн принёс домой птичью кормушку, наполненную сухим зерном, Шварц сказал: — Невозможно.

Коэн был раздражён. — В чем дело, косоглазый? Или твоя жизнь стала для тебя слишком хороша? Ты уже забыл, что значит быть бродягой? Держу пари с дьяволом, куча ворон, с которыми ты имеешь счастье быть знаком, еврейских или каких других, отдали бы свои зубы, чтобы есть это зерно.

Шварц не ответил. Что можно сказать грубому молодчику?

— Это не для моего пищеварения — объяснил он позже Эди. — Спазмы. Селёдка лучше, даже если она вызывает жажду. По крайней мере, дождевая вода ничего не стоит. — Он рассмеялся грустным каркающим смехом.

И селёдка, благодаря Эди, которая знала, где её купить, была единственной пищей Шварца, с редким кусочком картофельной оладьи, да порой ещё с каплей мясного супа, когда Коэн не видел.

Когда в сентябре начались занятия в школе, Эди, прежде чем Коэн снова прикажет выгнать птицу, убедила его подождать ещё немного, пока Мори привыкнет.

— Нарушение его прав теперь может повредить его школьным занятиям, а ты сам знаешь, какие трудности были у нас в прошлом году.
— Пусть так, но рано или поздно птица исчезнет. Это я тебе обещаю.

Шварц, хотя никто не просил его, взял на себя полную ответственность за успехи Мори в школе. В ответ на пожалованную милость, когда ему позволили бывать в доме час или два вечером, он тратил большую часть своего времени на наблюдение за уроками мальчика. Он садился наверху шкафа возле парты Мори, когда тот старательно писал своё домашнее задание. Мори был непоседливым парнем, и Шварц мягко помогал ему в занятиях. Он слушал также его упражнения на визгливой скрипке, вылетая время от времени в ванную комнату, чтобы отдохнули уши. А потом они играли в домино. Мальчик был безразличен к игре в шашки, и его было невозможно научить игре в шахматы. Когда он болел, Шварц читал ему комиксы, хотя сам он не любил их. Но школьные дела Мори пошли успешнее, и даже его учитель музыки признал, что его игра стала лучше. Эди похвалила Шварца за эти успехи, хотя птице было фу-фу на них.

И всё же он гордился, что в дневнике у Мори оценки были не ниже тройки, и по настоянию Эди это отпраздновали небольшой выпивкой.

— Если он будет так держаться, — сказал Коэн, — я непременно отдам его в колледж.
— О, я надеюсь на это, — вздохнула Эди.

Но Шварц покачал головой.

— Он хороший мальчик — вам не о чем беспокоиться. Он не будет повесой или насильником, боже сохрани, но и ученым он никогда не будет, если вы понимаете, что я имею в виду — хотя он может быть хорошим механиком. Это не позор в наше время.
— Если бы я был на твоем месте, — сказал Коэн, разозлившись, — я бы держал свой длинный нос подальше от чужих дел.
— Гарри, пожалуйста, — сказала Эди.
— Мое терпение истощилось, черт побери. Этот косоглазый повсюду лезет.

Хотя он был не слишком желанным гостем в доме, Шварц получал свою маленькую порцию, несмотря на то, что внешность его не улучшилась. Он выглядел растрепанным как и раньше, его перья были взъерошены, как будто он только что прилетел из снежной бури. Он тратил мало времени на то, чтобы уделять внимание своей персоне. Слишком большая роскошь думать об этом. «К тому же снаружи есть водосток», — говорил он Эди. Однако в его глазах появилось больше огонька, так что хотя Коэн и продолжал называть его косоглазым, но говорил это менее выразительно.

Учитывая ситуацию, Шварц старался тактично избегать Коэна, но однажды вечером, когда Эди была в кино, а Мори принимал горячий душ, продавец мороженных продуктов затеял ссору с птицей.

— Ради всего святого, почему ты никогда не моешься? Почему ты всегда воняешь, как дохлая рыба?
— Мистер Коэн, прошу прощения, но если кто-нибудь ест чеснок, от него будет пахнуть чесноком. Я ем три раза в день селедку. Кормите меня цветами, и я буду пахнуть как цветы.
— Кто тебя вообще обязан чем-нибудь кормить? Будь счастлив получать селедку.
— Простите, но я не жалуюсь, — отвечала птица, — жалуетесь вы.
— Больше того, — сказал Коэн, — даже отсюда я слышу, как ты храпишь на балконе словно свинья. Это будит меня ночью.
— Храпеть, — сказал Шварц, — это еще не преступление, слава Богу.
— Все равно ты проклятая язва и лишняя обуза. В следующий раз ты захочешь лечь в постель с моей женой.
— Мистер Коэн, — сказал Шварц, — на этот счет вы можете быть совершенно уверены. Птица есть птица.
— Это ты говоришь, но откуда я знаю, птица ты или какая-нибудь проклятая чертовщина.
— Если бы я был дьяволом, вы бы уже знали об этом. И я имею в виду не только хорошие отметки вашего сына.
— Заткнись, ублюдочная птица! — закричал Коэн.
— Грубый молодчик! — каркнул Шварц, поднявшись на кончики ногтей и раскинув свои длинные крылья.

Коэн был близок к тому, чтобы свернуть птице шею, но Мори вышел из ванной и, чтобы не нарушать вечернего отдыха, пока Шварц не ушел спать на балкон, сохранялась видимость перемирия.

Но ссора глубоко расстроила Шварца и он спал плохо. Его храп разбудил его и, проснувшись, он с ужасом думал о том, что с ним будет. Желая избежать встреч с Коэном, он находился в клетке так долго, как мог. Стесненный ею, он ходил взад и вперед по карнизу балкона или сидел на крыше клетки, уставясь в пространство. По вечерам, наблюдая за уроками Мори, он часто чувствовал сонливость. Проснувшись, он нервно подпрыгивал, озираясь вокруг. Он проводил много времени в комнате Мори и внимательно осматривал ящики его стола, когда они были приоткрыты. И однажды, когда он нашел на полу большую картонную коробку, Шварц забрался в нее, чтобы исследовать, что с ней можно сделать. Мальчик рассмеялся, увидев птицу в картонной коробке.

— Он хочет построить гнездо, — сказал он матери.

Эди, чувствуя, что Шварц несчастен, поговорила с ним наедине.

— Может быть, если бы вы делали то, что хочет от вас мой муж, вы бы лучше ладили с ним.
— Что, например? — спросил Шварц.
— Например, принимайте ванну.
— Я слишком стар для этого. Мои перья выпадают и без ванной.
— Он говорит, что от вас плохо пахнет.
— От каждого чем-то пахнет. От некоторых людей пахнет тем, что они думают, от других — тем, что они есть. Мой плохой запах — от пищи, которую я ем. А откуда его?
— Лучше не спрашивать его об этом, а то он может придти в бешенство, — сказала Эди.

В конце ноября Шварц замерзал на балконе в холод и туман, особенно в дождливые дни, когда он просыпался с окоченевшими конечностями и едва мог пошевелить крыльями. Он постоянно чувствовал приступы ревматизма. Он хотел бы проводить больше времени в теплом доме, в особенности, когда Мори был в школе, а Коэн на работе. Но хотя  Эди была добра и могла бы пускать его утром отогреться, он боялся просить ее об этом. Между тем Коэн, который прочитал в газете об отлете птиц, вышел как-то вечером после работы на балкон, когда Эди готовила на кухне тушеное мясо, и, заглянув в клетку, предупредил Шварца, чтобы тот немедленно вылез, так как он знает, что это будет для него же лучше. Время трогаться в путь.

— Мистер Коэн, почему вы меня так ненавидите? — спросила птица. — Что я сделал вам?
— Потому что ты самый первый смутьян, вот почему. И вдобавок, слышал ли кто-нибудь о еврейской птице? Теперь катись или отныне — открытая война.

Но Шварц упорно отказывался улететь, и тогда Коэн начал против него кампанию травли, пока скрывая это от Эди и Мори. Мори ненавидел насилие, и Коэн не хотел произвести плохое впечатление. Он думал, что, может быть, если он сыграет какую-нибудь грязную проделку с птицей, она улетит без применения физической силы. Каникулы закончились, пусть устраивает свою легкую жизнь где-нибудь в другом месте. Коэн беспокоился, как скажется отсутствие птицы на школьных занятиях Мори, но решил положиться на случай, во-первых, потому, что мальчик, казалось, уже привык к учебе — надо отдать должное черному ублюдку — и, во-вторых, потому что Шварц преследовал его повсюду, даже во сне.

Продавец мороженых продуктов начал свою кампанию против птицы с того, что стал подмешивать жидкую кошачью похлебку к ломтикам селедки в кушанье Шварца. Он также разорвал и выбросил из клетки несколько картонных коробок, где птица спала, и когда он испортил Шварцу его добро и нервы, но все же не добился своего, он принес домой здоровенного кота под видом подарка для маленького Мори, который давно хотел киску. Кот постоянно прыгал на Шварца, когда бы он ни увидел его, и однажды ухитрился выдернуть несколько перьев из его хвоста. И даже во время занятий, когда кот обычно удалялся из комнаты Мори, он все же так или иначе находил его в конце урока. Шварц был в постоянном страхе за свою жизнь и летал от одной вершины к другой — от люстры к вешалке, оттуда на дверь, всякий раз ускользая от влажной пасти зверя.

Однажды, когда птица пожаловалась Эди, какой опасности она подвергается, та сказала:

— Потерпите, мистер Шварц. Когда кот узнает вас лучше, он не будет больше пытаться схватить вас.
— Когда это случиться, мы оба будем в раю, — ответил Шварц. — Отдайте мне предпочтение и избавьтесь от него. Он превратил всю мою жизнь в мучение. Я теряю перья, как дерево листья.
— Мне страшно жаль, но Мори любит киску и спит с нею.

Что Шварц мог сделать?

Он мучился, но уйти не решался, боясь остаться без дома. Так он и ел селедку с гарниром из кошачьей похлебки, упорно пытаясь не слышать треска разрываемых коробок, подобного треску пламени возле его клетки, и жил, терроризированный, ближе к потолку, чем к полу, тогда как кот, подрагивая хвостом, без конца подстерегал его.

Прошли недели. И вот, на следующий день после того, как мать Коэна скончалась в своей квартире в Бронксе, а Мори пришел домой с единицей по арифметике, разъяренный Коэн, подождав, пока Эди увела мальчика на урок музыки, открыто напал на птицу. Он гонялся за ней с метлой по балкону, и Шварц неистово метался взад и вперед и наконец укрылся в своей клетке. Коэн триумфально засунул в нее руку и, схватив за обе тонкие ноги, вытащил птицу, которая громко каркала и дико била крыльями. Он закрутил птицу вокруг своей головы. Но Шварц, летая по кругу, ухитрился броситься вниз, схватил нос Коэна своим клювом и повис на нем, отчаянно спасая свою жизнь. Коэн закричал от сильной боли, ударил птицу кулаком и, дернув ее за ноги изо всей силы, освободил свой нос. Снова он завертел хрипящего Шварца, пока птице не стало дурно, и тогда с размаху швырнул его в ночь. Шварц камнем упал на улицу. Затем Коэн бросил вслед за ним клетку и кормушку, слушая, как они с грохотом разбились внизу о тротуар. Еще целый час, с метлой в руке, бьющимся сердцем и с носом, горящим от боли, Коэн ждал возвращения Шварца, но птица, разбившаяся о камни, не появилась.

— Вот и конец этому грязному ублюдку, — подумал торговец и вошел в дом. Эди и Мори уже пришли.
— Взгляните, — сказал Коэн, показывая на свой окровавленный нос, распухший втрое против нормального размера, — что этот сукин сын сделал. Теперь останется шрам.
— Где он теперь? — спросила испуганно Эди.
— Я бросил его, и он улетел прочь. Счастливо отделались.

Никто не сказал ни слова, только Эди поднесла платок к глазам, да Мори попытался быстро прочитать таблицу умножения на девять и обнаружил, что знает примерно половину.

Весной, когда растаял снег, мальчик, вспоминая о случившемся, бродил поблизости, разыскивая Шварца. Он нашел мертвую черную птицу в маленькой куче возле реки, два ее крыла были сломаны, голова болталась, и оба птичьи глаза были начисто вырваны.

— Кто с вами сделал это, мистер Шварц? — рыдал Мори.
— Антисемиты, — сказала позже Эди.